Манифестофель - Эдуард Диа Диникин

Мозгалев и тогда был довольно бесцеремонным субъектом. Он приехал из Златоуста через три дня и тут же приперся к Борису. Дверь открыла мать, и Кортонов еле успел спрятать начатый портрет между диваном и стеной.

Мозгалев начал с того, что попросил холодной воды. Потом рассказал какой-то пошлый анекдот. Покровительственно одобрил увиденный рисунок – луч света от инопланетного НЛО освещает нападение демона на единорога – так и не поняв сути: луч высветил параллельный мир. А потом заметил картину за диваном. Достал ее без разрешения, положил обратно. Открыл окно, достал сигарету, предложил покурить ее на двоих. Борис отказался. Он хотел и Мозгалеву запретить курить в его комнате, но мать ушла (он слышал, как щелкнул замок), так чего уж там? А через несколько секунд уже был бы не против запретить Мозгалеву жить. Потому что Мозгалев с похабненькой улыбочкой сказал, что «чпокнул» Таню пару дней назад. Кортонов вначале не понял, что это значит. В первое мгновение он решил, что Мозгалев поцеловал ее. Чмокнуть – это в щеку, а чпокнуть – в губы, так он вначале подумал. Это было неприятно, но, когда, благодаря дальнейшему рассказу, он понял истинное значение этого слова – то почувствовал боль. Раньше ему не доводилось чувствовать подобное. Он как будто умер. То есть, почувствовал то, что раньше не чувствовал. В этом смысле.

– Она же твоя сестра? – спросил он.

– Да какая сестра? Троюродная! Или четвероюродная даже…. Можно, получается….

Кортонов не отправил ей портрет на ватмане, а картину так и не дорисовал. Он заболел. Лежал почти две недели на диване и хотел умереть. Было жаль мать – он у нее был один. Потом как-то все зарубцевалось. Так, наверное, у поэтессы Людмилы Дербиной зарубцевалась, в конце концов, боль об одной крещенской ночке в Вологде, а у реки Рубикон зарубцевалось ее русло….

Но вот прошло двадцать три года, и после вопроса Мозгалева о брусничном варенье в Златоусте он опять почувствовал боль.

– Дело прошлое, конечно, Борька, но ненастойчивый ты. Танька тебя вспоминала, понравился ты ей.

Кортонов промолчал.

Мозгалев налил себе, Борису….

– Да, хороша была. Я к ней, признаться, сам подкатывался.

– Что значит – подкатывался? Жениться, что ли, предлагал? – не понял Борис.

– Почему сразу «жениться»? Да я бы и не против был, но мы же родственники. Не по-людски как-то, – усмехнулся он. – Так…. Чисто сексом заняться.

– А вы что – не занимались? – Кортонов почувствовал, как у него перехватило горло.

– Да нет…. – ответил Мозгалев.

– Ты же говорил. Тогда еще. Давно.

– А-а-а… – вспомнил его собутыльник. – Точно. Да это я по молодости сболтнул. Соврал, короче. Мне, я помню, завидно стало. Она ведь первая красавица была. Ни с кем не общалась, в общем-то. А тут ты приехал – вроде ничего сам из себя такого уж, ты извини, Боря, не представлял, а, гляди ты, она тобой заинтересовалась. Хотя… ты симпатичный был в детстве. И юности, это потом вот быстро…. омужичился. Вот я и соврал, что у меня что-то было с ней. Она потом спрашивала про тебя. А я разве не говорил?

Борис покачал головой. Он чувствовал, что может сейчас разрыдаться.

– Я сейчас, – сказал он и вышел на кухню. Там выпил стакан холодной воды.

Вернулся.

– Воду вскипятил, а заварить бруснику-то забыл, – сказал он. – А что она, где?

– Танька-то? Да как обычно – замуж вышла. Детей трое. Растолстела, конечно. Там, в Златоусте живет. Недавно в Египет съездила, вернулась черная, как твой квадрат Малевича, – довольный шуткой, он рассмеялся. – Ты-то когда накалякаешь свой шедевр, а, Борис?

– Скоро, – пообещал Кортонов, терзаемый чувством горькой обиды.

– Давай, выпьем, – Мозгалев налил еще. – Конечно, давай, Гоген ты наш, – добавил он, ненавязчиво демонстрируя, что рассказы-лекции Кортонова не прошли даром.

– Я еще Гогена затмлю, – сказал Кортонов, стараясь не смотреть на своего собеседника.

– Затмишь? Конечно – ты, Борька, всегда был амëбоциозным, – вставил Мозгалев слово не из своего лексикона.

Борис мрачно кивнул. Мозгалев не ошибся. Он, Борис Кортонов, действительно амëбоциозный тип. Что он оставит после себя? Ничего. Даже какая-нибудь инфузория оставит след своей туфелькой. А он? Как он сможет «абилитироваться», говоря словами Мозгалева, за свою никчемную жизнь?

Настолько никчемную, что какой-то глупый малолетка с интеллектом крышки унитаза смеет им помыкать!

Неделю назад Борис шел домой, купив по дороге вкусных пирожков в хорошей кулинарии.

– Лысая башка, дай пирожка! – вдруг прилетел откуда-то озорной выкрик, неожиданный как плевок с верхнего этажа.

Он вздрогнул и увидел перед собой младшего Горшкова. Леньку. Тот смотрел на него с уверенностью хама перед интеллигентом.

– Ты чего так…. распетушился? – доброжелательно спросил Кортонов, найдя в своем лексиконе слово, которое меньше всего подходило для обращения к представителю намечающийся уголовной династии, и быстро шмыгнул в подъезд.

– Че?! – скривился подросток, усмотрев в словах Кортонова неприкрытое оскорбление. – Ты за базаром следи, понял, овца?! А то я тебя….

Последние слова полетели уже в спину Бориса….

Почему «они» такие!? Он сидел дома, пытаясь понять всех этих «горшковых». Да, понятно, потому, что он – такой.

Потому, что он всегда стряхивает «ерш» в унитазе, а такие, как Горшков, «ерш» не стряхивают – они «ерш» пьют.

Но неужели в этом мире и так недостаточно всякого дерьма, грязи и насилия? Он ведь намного сильнее этого подростка. Просто – сильнее. И пусть он никогда не дрался по-настоящему, но часто смотрел фильмы, где это делают, у него еще с конца восьмидесятых есть книги по боевым искусствам. Он имеет хорошую теорию. Но, если в первом акте хорошая теория висит на стене, то в конце действия она станет практикой – плохой или хорошей, не важно….

Первого мая 2013 года Борис Кортонов возвращался домой, где сегодня его никто не ждал. Матери сегодня не будет. Он зашел по пути в магазин, где приобрел коньяк.

Мать, конечно, понимала, что он пьет, но не кричала на него – силы были уже не те. Конечно, рос бы Борис с отцом, в полной семье – все было бы по-другому.

Но порой Боря думал, что лучше не иметь отца, чем такого, какой был у Мозгалева. Вот мать и отец Мозгалева постоянно орали друг на друга. Мать больше. Отец меньше, но зато громче. Их крики разносились по всему подъезду. Кортонов знал это потому, что несколько раз заходил в те школьные годы к нему. Но Мозгалев будто не стеснялся этого. Орут и орут. Правда, эти крики будто действовали на них, как омолаживающее – и через двадцать пять лет оба выглядели как два огурца в банке. И лишь иногда как два паука.

В детские годы Борис иногда приезжал вместе с Мозгалевым на их садовый участок, который находился недалеко от города. По советским меркам у Мозгалевых был неплохой дом. Одноэтажный, но большой. Крыша была высокая, так что чердак можно было использовать как второй этаж, но использовали его только как склад. Мозгалев постоянно воровал из подвала дома банки с соком или вареньем. Он любил сладкое….

Кортонов увидел Леньку Горшкова издалека. Тот стоял к нему спиной и о чем-то оживленно говорил по краденному мобильному. Другого мобильного у него просто не могло быть.

«А ведь это из-за него у меня тогда так плохо с Жанной получилось», подумал Кортонов. И тут же ему пришло понимание, что Ленька должен как-то возместить ему ту неудачу. Эта мысль, быстрая, как банкир, заставила его ускорить шаг. Банкир… банкир… банкир…. мысли летели и летели. Почему – банкир? Наверное, потому, что так же быстро, как его мысли, летели когда-то банкиры из зданий на Уолл-стрит, выпрыгивая из окон во времена Великой Депрессии? Или потому, что пролетали они мимо него здесь в Екатеринбурге на своих «майбахах», «БМВ», «мерседесах», торопясь жить, торопясь зарабатывать…. Мимо него, мимо него….

– Леня, – сказал он.

Горшков повернулся, не переставая разговаривать по телефону.

– Дело есть, – коротко произнес Кортонов.

В глазах подростка мелькнуло удивление.

– Погодь, Шишка, – сказал он в трубку. – Я сейчас перезвоню. Дело? Какое дело? – он хмуро смотрел на своего соседа по подъезду.

– Ну, во-первых, – Кортонов показал магазинный пакет, – вот это. Пойдем ко мне, что нам «на сухую-то»? Там все «перетерем» по-человечьи.

Горшков кивнул. На его лице боролись разные чувства. И Картонов их видел. Одно из них он бы изобразил коричневым и мозаичным, другое – цветом мочи больного нефритом, третье, последнее – в виде повешенного Иеронима Босха.

– Пошли, – сказал Горшков. – Что там у тебя? – поинтересовался он миролюбиво, когда они поднимались по лестнице.

– Коньяк, – ответил Кортонов.

– О, разбогател? – поинтересовался подросток.

– Твоими молитвами, – сказал Кортонов.