Манифестофель - Эдуард Диа Диникин

– Пошли, – сказал Горшков. – Что там у тебя? – поинтересовался он миролюбиво, когда они поднимались по лестнице.

– Коньяк, – ответил Кортонов.

– О, разбогател? – поинтересовался подросток.

– Твоими молитвами, – сказал Кортонов.

– Че? – не понял Горшков.

– Да, есть малехо «воздуха», – сказал Кортонов языком, как он посчитал, более понятным малолетнему соседу.

– Че, «хату отработал»? – усмехнулся Горшков.

– Ну, – осторожно протянул Кортонов. – Как-то так….

Он боялся спугнуть подростка. Конечно, этот хулиган сам, кого хочешь, может испугать, но все же….

Они уселись за столом в его комнате. Он нарезал к коньяку лимон, хотя считал этот русский обычай странным, как и странным пристрастие того же Мозгалева именно к этому обычаю. Ведь лимон вкус совсем не оттеняет, а просто убивает градусы. Сейчас это известно всем, как и то, что Нерон сжег Рим, а Наполеон мосты через Березину. Но сегодня это не важно. И кто кого убил, и что чего оттеняет.

Главное, что лимон, сам коньяк собственно, и тонко порезанная колбаса, которую он услужливо пододвинул ближе к Леньке, скрыли вкус измельченных таблеток, которых он подсыпал в коньячную рюмку своего гостя.

Они едва успели выпить пару таких рюмок, как Горшков стал вести себя по-другому: речь и движения его замедлились. Он мутно посмотрел на Кортонова.

– Леня, – сказал тот, – давай вот, ложись на кровать, тебя что-то «укачало» немного.

Он почти силой приподнял легкое тело подростка и уложил его. Горшков послушно опустил голову на подушку и через секунду захрапел.

Кортонов с непередаваемым чувством смотрел на лежащее перед ним тело. Его почти трясло от сознания того, что он сделает сейчас. Но – во-первых, нужно раздеть Горшкова. Он начал это делать, превозмогая отвращение. Отчего-то он решил, что одежда подростка должна быть грязной и вонючей. К его удивлению, подросток оказался чистым. От него даже хорошо пахло. Полностью раздев Горшкова, Борис удивился – насколько хрупким на вид оказался парень.

– Что ж, – с хрипотцой в голосе, схожей с той, что проявилось у него утром в «маршрутке», произнес он, – приступим, мальчик. Придется над тобою попотеть.

С этими словами он снял с себя красную клетчатую рубашку и повесил ее на спинку стула….

Телефонный звонок отвлек его минут через двадцать. Звонил Мозгалев. А Борис вспомнил, что забыл подзарядить телефон.

– Да, – сказал Кортонов, слыша как разряжается аппарат, – привет, заходи, конечно. Нет, я один. Только давай через два часа. Все, буду ждать, – с этими словами он положил свою «нокию» на стол, опять забыв о подзарядке.

Где-то через час он лежал рядом с немирно спящим подростком и смотрел в потолок. Потом встал и прикрыл тело паренька простыней, пожелтевшей от его нерастраченных чувств последней недели. Мать уже не могла так следить за чистотой, как раньше. Чистота – это было ее болезненной манией. Когда – впрочем, это было редко – к ним приходили гости, она мыла им обувь. Кортонов не знал больше никого, кто, проводив гостей в комнату, тут же устремлялся к их туфлям, ботинкам, сапогам, кроссовкам и мыл их. Мыл или в тазике в коридоре, или в ванной. А она делала именно так. Она пылесосила, бывало, по три раза в день. Мыла полы, протирала мебель. Возможно, дай ей полностью волю, она бы и его – Бориса, мыла. У матери была какая-то неестественная тяга ко всему чистому. Вероятно, в знак скрытого протеста именно поэтому, Борис уже давно чувствовал тягу к нечистому.

Сейчас, по белому потолку неистово бегали тени, заблудшие и местные, и каждая что-то значила в эти мгновения.

Через сорок три минуты он стоял в коридоре, ожидая звонка. Когда он раздался, Борис нажал кнопку, открыв дверь Мозгалеву.

– Здорово-корова, – сказал тот, как-то испытывающе глядя на Кортонова, – у тебя домофон не работает. Я уже стал по телефону звонить, – показал он сжатый в руке «самсунг», – но тоже аут. Хорошо, соседка зашла, пустила….

Леонид Горшков проснулся от странного чувства. Во рту будто кошка скончалась. Тело немного зудело. В голове же гудело так, как после «пивася» с «энергетиками». Он не сразу сообразил, что находился в квартире Кортонова. Горшков приподнялся. В комнате был полумрак из-за задернутых штор. Леонид понял, что раздет. Его рука опустилась вниз. Трусы на нем. Вообще, в его затуманенном таблетками мозгу мелькнула было страшная мысль, что Кортонов сделал с ним нечто совсем плохое. Но… нет, вроде бы нет. Он посмотрел на стол. Увидев, стоящую на нем кружку, потянулся за ней. И тут его взгляд упал на руку.

Леонид похолодел. И тут же боковым зрением он увидел что-то висевшее в углу комнаты. Он посмотрел в этот угол, и его бросило в жар. Первое, что он увидел – искаженное лицо повешенного. И искажено оно было настолько сильно, что не было никакой возможности понять – кому из недавно живших принадлежит это страшное искажение. Леонид понял, что Кортонову только по тому, что на теле мертвеца была надета красная рубашка в клетку. И в области рта что-то тоже краснело. Что-то бесформенное как кусок глинистой земли, летящей в могилу. Вдруг мертвец посмотрел на Горшкова.

Леонид Горшков вскрикнул и резко встал с кровати. Его повело в сторону. Он облокотился о стол. И медленно переступая, пошел к двери, не отводя глаз от висевшего….

В этот майский отхожий вечер Анастасия Ивановна Дробышева, учительница младших классов с сорокалетним стажем работы, встретила по дороге домой свою старую знакомую Валентину Петровну, а та, округлив глаза, поделилась с ней тем, что увидела полчаса назад, когда вышла из дома в магазин за подсолнечным маслом.

– … Настя, я смотрю – Боря Кортонов идет, ты знаешь его – он у тебя ведь учился.

– Знаю, конечно, – кивнула Анастасия Ивановна. – Хороший мальчик, тихий. Немного только медлительный. Все собак и кошек подкармливал у школы. Я его за это даже поругала как-то. Знаешь ведь, собак прикормишь, а они к этому привыкают, начинают думать, что так и надо. И ведь укусить могут, если забудешь в следующий раз.

– Он и сейчас их подкармливает, я видела.

– Стихи всегда у меня читал на мероприятиях. У него хорошо получалось.

– Стихи? – покачала головой Валентина Петровна.

– Да. Никто лучше его не читал вот это: «Мне звезда упала на ладошку, я ее спросил: «Откуда ты?». «Дайте мне передохнуть немножко. Я с такой летела высоты», – начала увлеченно декламировать Анастасия Ивановна. – «А потом добавила, сверкая, словно колокольчик прозвенел: «Не смотрите, что невелика я, я умею делать много дел. Вам необходимо только вспомнить, что для вас важней всего на свете. Я могу желание исполнить, я все время занимаюсь этим».

– Стихи, – покачала головой Валентина Петровна. – Вот и стихи он тоже не прекратил читать. Только совсем другие уже….

Полчаса назад, когда она направилась в магазин за подсолнечным маслом, из крайнего подъезда дома вышел Борис Кортонов. Увидев Валентину Петровну, он широко улыбнулся. Она озадаченно кивнула ему. Он подошел ближе и громко сказал: «Я до конца презираю истину, совесть и честь, только всего и желаю, бражничать блудно да есть. Только бы льнули девчонки, к черту пославшие стыд, только б водились деньжонки да не слабел аппетит».

Для нее эти слова стали таким потрясением, что она и не сразу поняла, что Борис прочитал стихи.

– Так и сказал мне, Настя, – продолжала Валентина Петровна, – совесть, мол, презираю, хочу баб водить да есть. И чтобы аппетит не слабел. Что это с ним?

Анастасия Ивановна открыла рот, чтобы ответить, да так и осталась стоять. Из подъезда вышел, дико озираясь по сторонам хорошо ей знакомый подросток – Леня Горшков, известный всему дому малолетний хулиган. В этот майский день 2013 года, он был одет более чем странно. На нем не было ничего, кроме трусов. И – бесчисленного количества свежих татуировок. Одна, зеленая, особенно поразила Анастасию Ивановну. На лбу Горшкова ярко зеленело неприличное слово из пяти букв, наколотых, причем, с двумя ошибками. Анастасия Ивановна автоматически исправила их про себя, поменяв «ес» на «из».

На щеках были наколото «саси», на груди неприличные изображения фаллосов с крыльями, на ногах одна «похабель» сменялась другой, как в хвойном лесу лиственницы сменяются соснами, а в глазах горел ужас.

Анастасии Ивановне стало дурно. К горлу что-то подкатило, ноги вдруг отказались стоять, а голова неожиданно куда-то полетела. Валентина Петровна хотела подхватить падающую знакомую, но не успела….

Борис Кортонов шел по кривой дорожке прямо к дому Акулиной. Шедевр будет исполнен. Веревка для Мозгалева и татуаж для Горшкова – только начало. А после он пойдет к Шлакову. Акулина знает, где тот живет – это точно. А он, Борис, знает, где живет Акулина. Он чувствовал в себе столько силы, что даже не подумал о том, чтобы сесть в «маршрутку» или вызвать такси. Он просто шел, под его ногами крутилась поверхность Земли. И крутилась настолько быстро, что у дома Акулиной он оказался через несколько минут. Это был дом из тех, которых принято называть «элитными». Почему-то он совсем не удивился, что она живет в таком доме. Дверь в подъезд щелкнула, когда он к ней подошел. Вероятно, кто-то увидел из окна или балкона своего знакомого – и открыл. Просто повезло, что он рядом оказался. В подъезде Кортонова стоял другой домофон. Там, чтобы открыть, требовалось вначале по нему позвонить. Борис быстро поднялся на нужный этаж. Номер квартиры вполне предсказуемо ассоциировался у него с номером маршрутки, которая идет от УПИ имени Ельцина до Академгородка. А также – с его жизнью. Во-первых, он никогда не был отличником и никогда бы не сказал, что у него хоть когда-нибудь было все отлично, за исключением того дня в Златоусте и этого дня в Екатеринбурге. Во-вторых, он всегда был полным нулем, за исключением тех же дней.