Манифестофель - Эдуард Диа Диникин

Игла входит в плоть. Нить следует за ней, остается в плоти, а потом – по прошествии времени – растворяется в ней. И останется разве что шрам. Как у него на сердце из-за того, что он никогда не видел отца.

Что осталось у него от него? Несколько фотографий, которые мать забыла выкинуть?

Он смотрел иногда на эти немногочисленные, как первые крики новорожденных юкагиров, фотографии, и не верил, что этот молодой человек действительно его отец. Что у него была фамилия – Грудицын, было имя – Максим. Мать сказала, что он погиб еще до его рождения. Иногда ему казалось, что это не так. В детстве и сейчас, при употреблении алкоголя.

Мать не любила, когда Борис выпивал, но он умело избегал прямых конфронтаций. Допустим, приходит он с работы вечером, уже «затаренный», и ждет, когда она будет укладываться. Мать перед сном всегда принимает таблетки. «Чтобы как под пальмой спать – безмятежно», говорит она. И спит потом всю ночь под своими фенозипальмами, о которых на утро ничего не помнит. И вот тогда он выпивает.

В последние два года он стал пить в компании Мозгалева. Это был его одноклассник и не только – сын семьи, с которой когда-то дружила мать. Причем, настолько сильно, что они часто выезжали на природу на машине родителей Мозгалева. Однажды даже поехали в Златоуст. Там жили родственники Мозгалевых. Это было в девяностом. Он никогда не забудет ту поездку….

– Напишешь ты еще свой шедевр, Борька, дурилка ты, напишешь. Давай «бахнем», – эти слова Кортонов слышал от Мозгалева уж семнадцать месяцев. И прекрасно понимал, что Мозгалев над ним подсмеивается. Даже в этом его «дурилка» он слышал издевку. Он ведь смотрел «Место встречи изменить нельзя», помнил. «Дурилка картонная» – так это звучит полностью. Так называют фальшивую, сделанную из картона утку, которой обманывают уток настоящих. А ведь он, Борис, даже не задумывался, чтобы назвать, например, Мозгалева «мозгляком». Так, в шутку употребить это слово. А ведь Мозгалев вполне подходил. Тщедушный во всех – физических и моральных смыслах этого слова человек.

Да и еще кое-что знал Борис. Мозгалев появился в его жизни после десятилетнего перерыва неожиданно. Просто позвонил. Потом встретил Бориса у котельной после работы. И там же предложил выпить, после чего как-то стал частым его собутыльником. А потом как-то предложил писать портреты на заказ. По фотографии. Деньги предложил небольшие, но Кортонов был рад и таким – мать не отдавала его зарплатную карточку ни в какую. Позже Борис узнал случайно, что себе Мозгалев берет две трети от суммы. А сам-то говорил, что больше не платят. Да и не только это. Мозгалев подсмеивался над его рубахой. Красной в черную клетку. Как-то выпив больше, чем обычно, он сказал:

– Ты, Борька, как Малевич в квадрате. И черный и красный.

И захохотал. Вроде бы, безобидная шутка, но увидел Картонов как насмешливо дрожит в глубине преддверия гортани широко открытого рта Мозгалева красный отросток и понял – его собутыльник презирает его.

И стихи, которые он пробовал ему читать – тоже. И это было неприятнее квадратов.

Он однажды прочитал Мозгалеву то, что казалось ему очень личным, очень трогательным: «Мечта – как игрушечный поезд. А вот, „Детской железной дороги“ и не было у меня»!

Это было хокку. Мозгалев знал, что это такое, как и знал, кто такой Малевич – Борис говорил ему, но, тем не менее, ждал продолжения.

– Все? – спросил он, когда Кортонов не продолжил.

– Да. Так и надо было.

– Эх, Борька, дурилка ты. «Игрушечный поезд»….

Он взял в руки спичечный коробок. Борис уже знал, что Мозгалев наживается на нем. Но злило не это, а то, что Мозгалев ни разу не покупал зажигалок, даже самых дешевых. У него всегда были только спички. И алкоголь он приносил самый дешевый. О закуске и говорить не приходилось. Благо, в доме всегда было что поесть. Мать обязательно готовила утром и ближе к вечеру. Борщ, пельмени, салаты не только по праздникам, пюре, котлеты, рыба жареная, колбаска….

Была в Мозгалеве какая-то зряшная скупость. Тем более противная и отталкивающая, что любил Мозгалев поговорить насчет евреев в критическом ключе, отыскивая какие-то феноменальные в своей глупости примеры якобы еврейской жадности. В своем энтомологическом антисемитизме он, порой, напоминал, Кортонову жука. Такого противного жучка-короеда, увеличенного до размеров козы. Перебирая ножками, движется этот жук вперед и вперед, истощая устойчивость дома.

Спички в руках Мозгалева злили Бориса больше, чем его пьяная покровительственность или энтомологический антисемитизм.

– Вот, – сказал он, – про спички твои любимые. «Я зажигаю спички, по одной, и жду, гляжу, как догорает спичка, и новой чиркаю, а темнота все ждет».

– Почему про мои любимые? – удивился Мозгалев, даже не оценив прочитанное.

– Да так, – махнул нетрезвой рукой Борис.

Вероятно, Мозгалев уже тоже был изрядно нетрезв. В таком состоянии многие путают движения и слова. Его явно задела эта нетрезвая рука.

– А что ты машешь? Темнота всех ждет, между прочим. Или ты думаешь, тебя там свет встретит на том свете? Нет. Ничего подобного. Забвение, Борька, забвение. Даже, если на твоей могиле памятник будет высотою с кудыкину гору. Только куда тебе, дурилка ты….

Кортонов услышал, как засвистел на кухне чайник.

– Мой чай закипает на вечном огне – такой вот отгрохайте памятник мне, – произнес он, усмехнувшись.

– А че ты чайник-то поставил? – удивился Мозгалев. – Пить-то не будешь, что ли? – конечно, под «пить» он имел в виду спиртное.

– Я бруснику чтобы заварить.

– Бруснику?

– Ну да. Сушенная, я отвар делаю. Для почек.

– Понятно. Я помню, брусничным вареньем нас в Златоусте угощали, да, Боря? Помнишь?

Кортонов почувствовал, как его сердце забилось сильнее. Он, конечно, помнил. Ему было семнадцать лет. И ей столько же. Она была стройной девчонкой с обесцвеченными волосами. Ей шло. Она была дочкой хозяев дома, куда они приехали. Он понял, что понравился ей. Они пошли гулять. Он никогда раньше не гулял с девушкой. Он слышал из невидимых златоустовских магнитофонов песню «Плот» Юрия Лозы, «Васю» группы «Браво», «Кукушку» группы «Кино», но когда они вышли к реке, откуда-то раздалась совершенно чудесная песня. Он не знал ее, но потом уже нашел запись. Шинейд О'Коннор «Ничто не сравнится с тобой».

Девушка и он подошли к реке ближе.

– Ай, – сказала она.

– Что? – встревожено спросил Боря.

Она улыбнулась.

– Река так называется. Ай.

– А.

– Б, – сказала она, высунула язык и рассмеялась.

– Сидели на трубе, – добавил он.

Самым странным образом он не чувствовал с ней никакого стеснения. Она его, конечно, волновала. Она его бесконечно волновала. Казалась ему очень красивой. И была такой.

– А тебе не темно будет? – спросила она.

Они шли к реке, чтобы он нарисовал ее портрет. В разговоре он сказал ей чуть ранее, что немного рисует. Она заинтересовалась. Он впервые так свободно, долго и увлеченно рассказывал ей о художниках, которых знал. Она спросила – может ли он нарисовать ее, и он ответил, что – да. Она нашла кусок ватмана, карандаши и они пошли к реке.

– Нет, пока достаточно света, – ответил он.

Он рисовал ее, стараясь ухватить не просто внешность, но, то неуловимое, что незримо присутствовало в это мгновение и, в то же время, было явным как пробел в образовании дилетанта, мечтающего о вечной любви так же неистово, как другие дилетанты мечтают о вечном двигателе.

Стал накрапывать легкий как первый поцелуй дождь.

– Вот ведь невезение, – сказал он. – Я еще не закончил.

– Много осталось?

– Нет, совсем чуть-чуть. Я могу дома доделать.

– Тогда я не буду смотреть, – сказала она. – Ты дома закончи, а потом пришли мне. Хорошо?

Он кивнул, хотя имел в виду совсем другое – что закончит дома у нее, когда они вернутся.

Он осторожно свернул ватман.

– Пошли вон туда, на веранду, – предложила она.

– Пошли.

Они стояли на веранде. Шел дождь. Они смотрели на то, как капли бьют по поверхности реки. И когда одна из них, а, может быть, миллионы их в очередное, но волшебное мгновение соединились с Ай, их уста соединились в поцелуе….

Он уехал в Свердловск на следующий день – мать торопилась на работу, хотя и могла еще остаться на сутки. Он, конечно, закончил портрет на ватмане быстро, но решил сделать девушке подарок настоящий. У него был холст и краски. В голове крутилась старая песенка про художника Пиросмани и миллион алых роз. На одном из лотков с художественной литературой, расплодившихся в городе в большом количестве, он увидел книгу «Бхагавад-Гита, как она есть». Он не купил ее – просто денег не было, но просмотрел иллюстрации. Одна из них подсказала ему идею картины. Реинкарнация. Раньше Таня – так ее звали – была розой, а потом переродилась в прекрасную девушку. И была она розой белой. Как ее волосы.