Избранное - Татьяна Вольтская

Стрела

Узловатые жесткие травы на голых лугах,Белый пух иван-чая и чертополоха в кустах.Косо воткнута в берег сосны обагренной стрела,Где пустуют коричневых дудок тела:Плакал голос оттуда, а теперь замолчал,А стрелу сохранял – не бывает древнее – колчан.Оперением ветер звенит, острием бередитДалеко – под землею и близко – в груди.

Думала, нет его. Думала, хлипкий мальчишкаСгинул давно в подворотнях, помойках – в линялойРваной футболке и тусклой цепочке на шее.Думала, по электричкам шныряет, карманник,Взгляд вороватый не пряча. А впрочем, скорее —Юркий фарцовщик у старших дружков на подхвате,С грязной щекой и помятой жестянкой от пива.Думала, детские игры сменил на окурки.Думала… Ай! Что вонзилось, ошпарило слева?!Выдернуть? – разве что с сердцем: в глазах потемнело.Кто там стоит на углу, пиджачишком на выростКомкая сизые крылья, – и лук опускает?Глазом искрится – попал! – из-под пепельной челки,Губы закушены. – Как это я не узнала?!Больно-то как…           – Эй, постой, попади еще разик —Знаешь в кого!           Или скажешь, что кончились стрелы?

Около губ излучины,У срубленного Богом колодцаПью, и тем больше измученаЖаждой – чем больше пьется.

Словно брожу в неизученнойИ заповедной чаще, —К теплой припав излучине,Пью. Не бывает слаще.

Встать бы, уйти незамеченной.Только хитрый охотник – случай:Косо влетает вечеромТоньше иголки – лучик.

Грудью к груди бы. Чащею,Ощупью, боль заглушая… —В сердце стрела торчащаяКрепче прильнуть мешает.

Она летит – и стынет мир вокруг,Как будто сам летишь, чертой рябоюПроносятся дома, заборы, луг,Дитя, его отец, стакан с водою

(Бедой). Летит – и тонкий свист в ушах,Серебряный, как будто плачет девкаИз крепостных, над пяльцами, впотьмах.Летит – на полированное древко

Нанизывая кольца дней – большойУлов! – как будто девка бисер нижет,И нить в слезах. Летит – и вдруг: чужойСтановится души, рубашки ближе.Воткнулась. Рану пальцами зажав, —Свобода! – умираешь в тот же миг, ноЕще бредешь, цепляя ствол, стрижа,Край тучи, стол, кровать. Не смея вскрикнуть.

Все – скифские, парфянские, певучеСрывавшиеся с тетивы,Все – не больней заноз, колючек:Ну, плоть истлеет. Вместо головыКачнется ежевичный куст. КоростуКостей и кожи отряхнет душа… —Нет, жалости не знающий подростокНе просто плоти ищет, не спешаПрицеливаясь, поджимая губы,Прицениваясь – может, цель мала?И стоит ли ее, незрячей, грубой,Поющая, как соловей, стрела?

Нет, он прикидывает, как садовник:Там, в сердце, как в лесу, где плесень, мох,Что разрастется розой – плач Дидоны,Хрип Федры или Хлои вздох?

И будет он минутным или вечным,И в чернозем или в пескиЗерном вопьется жгучий наконечник,И брызнут кровью лепестки?

Пни, паутина, дягиль, сырая мгла,Хвойным пером завершенная гладь стволаНад фиолетовым озером, в сердце леса.Ветер потрогает – и она гудитКрасным древком, колышащимся в груди,Золотым острием глубже вонзаясь. – Лейся,

С кровью, голос, идущий из глубины, —Голос воды, травы и самой сосны:Древко дрожит, и рождается ветром слово.И понимаешь, когда замирает ствол, —Счастье – это когда отпускает боль.Пауза. Вдох. Ожиданье – когда же снова?

Сыро. Каждый лист обведенМокрой каймой. Стынут кустов фонтаны.Солнце. Но до краев дождемВетки полны, шорохом и туманом.

Зябко. Тело еще горит,Вынырнув из ладоней, огней, касаний,Вспыхнув – подобьем листвы, коры —Искрами, каплями, полосами,

Вздрагивая, через край сочасьИ умирая. – Спи, ничего не случится:Ты же губами унял на часТемную ранку, пятнышко под ключицей.

В час, когда небо из лучших эмалей, смальтНабрано, в омутах окон не видно ряби,В час, когда гибок, чешуйчат и синь асфальт,И поливалки боком ползут, как крабы,

Смертно бледнеют башни, вдали с мостаМедленно скатывается слеза трамвая,Площадь небрита и, как щека, пуста,Волны привычно бьются в гнилые сваи,

В час, когда статуи, обнажая фасад,Перезрело сыплются, – шагом невернымВыйдешь на улицу – над головой циферблат,Стрелок лишенный, как будто смахнул их Бергман.

Там же, хмурый, нога – на дуге ворот,Сверкая в прорехи гипсовыми плечами,Стрелку часов кладет беспризорный ЭротНа тетиву – и другая торчит в колчане.

«Сколько имен я тебе нарекаю, мой дальний…»

Сколько имен я тебе нарекаю, мой дальний, —Меньше стволов и камней огибает ручейОщупью, вниз, под небесною картой гадальной.Сколько речей

Я говорю тебе шепотом, леса бахромкуКолким платком у бормочущих губ теребя,Куст разбудив и пространства витую воронку,Но не тебя.

Сколько имен, столько обликов, ты бесконечен —Меньше листов у прозрачного ясеня – ноНеуловим; точно ветер, поймать тебя нечем.Осенено

Голосом лето: когда не коснуться рукою,Звук набухает телесною тяжестью. ПустьХоть не губами – так веткой, травою, рекою,Словом коснусь!

Пион

Вкус песка – сыпучий и пресный,Толкотня в колтуне травы;В пыль вдавившийся краем, треснулСиплый колокол синевы.

А в пылающем сердце сада,Под надсадный кузнечный звон,Истязаем пчелой полосатой,Разварной изнемог пион,

Вдрызг разбив и забрызгав собоюПолдня полый стеклянный куб, —Содрогающийся от болиСразу сотней опухших губ.

Нежной плоти изрезанный ворох,Полукружья, щели, зубцы,И бикфордов стебель, и – порохРыхлой, сладкой, как смерть, пыльцы.

«Чем беспощадней мускулистый австр…»

Чем беспощадней мускулистый австрВрезается в листву, сгибает спины,Тем жарче перья пестрых райских астрИ беззаботней фейерверк рябины.

Чем глуше солнце – уходя к другим,Чем холодней лучей колючий венчик,Тем жестяной румяней георгинИ обреченный – яростней кузнечик.

Чем жилистей трава, острее дождь,Чем ниже тучи шаркают, кочуяНад лесом, чем рассеяннее ждешь, —Тем одержимей губ твоих хочу я.

Вот уже август…

Вот уже август, мой друг, вот уже август.Треснуло облако, в сердце кольнула игла.В воздухе тень растеклась и особая мягкость;Как георгины в садах, расцвели купола.

«Ангелы! – толстая нищенка крикнет у входа,Явно в насмешку, – подайте!» – откатится громГрузовиков, и под сырые ворота,Звякая мелочью, в ангельском чине войдем.

Мимо завода и церкви, тюрьмы и больницы,Садом запущенным – мимо зацветшей реки;Как же здесь пусто! – и вот уже август нам снится,В воздух разлук обмакнувший крестов уголки.

Что-то горит – не мосты ли за мною? – и слабый,Ласковый, точно змея, извивается дым.Горечь такая, что хочется плакать по-бабьи,Тихо сползая на землю к коленям твоим.

Горечь такая, когда возвращаешься, – как бишьМесто зовется в забитом крест-накрест раю,Вдруг обнаруженном, – мимо заборов и кладбищСнова к воротам толкающем душу мою.

Вот уже вечность, и скоро за городом – быстрыхСтай —точно губ по щеке на прощанье —                               полет;И разрыдается ангел; рассыплется в искрахЛес – и одежды свои на себе разорвет.

«Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)…»

Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)Свое творенье, что с мукою и любовьюЗадумал, украсил, к которому так привык —Как чашу для праздника приготовил?

Ты разрешил боязливо, как кромку вод,Трогать смуглую кожу, отдергивать руку, ибоПод ней – вверх-вниз, взад-вперед —Плещет мысль, блестящая, будто рыба.

«Так и быть, – сказал, – подержиНенадолго!» (О, ревность!) – и встал напротив.Еле-еле касаюсь: розоватый огонь душиВспыхивает сквозь стенки плоти.

Как на замерзшем стекле продышав кружок,Вглядываюсь – под телесной сеньюСквозняки; но губы мои обжег,Подойдя вплотную, пламени куст осенний.

Сжал запястья, рассыпался над головойИ густой волной побежал по коже,От ступней до волос – и вот уж я факел Твой, —

Не гаси меня, Боже!

«Сердце твое – омываемый древнею кровью…»