Фаина Раневская. Жизнь проходит и не кланяется - Софья Бенуа

Два зрелища из детства оставили в душе маленькой, чуткой девочки неизгладимый след: кино и поход в зверинец. Если первое (раскрашенная кинокартина «Ромео и Джульетта») заставило Фаю буквально переполниться восторгом:

– Впервые в кино я обомлела. Фильм был в красках, возможно, «Ромео и Джульетта».

…то второе зрелище наполнило душу девочки страданием и ужасом:

– В маленькой комнате в клетке сидела худая лисица с человечьими глазами. Рядом на столе стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина. Вошли пьяные, шумные оборванцы и стали тыкать в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь.

Фая росла в достатке, под крылом горячо любимой матери, однако чувствовала себя несчастливой и одинокой. Она избегала насмешливых сверстников, мучительно стесняясь своего заикания, не заводила подруг, ненавидела учебу. Однако при этом девочка была щедрой и великодушной, с чуткой душой, благородные порывы которой тщательно скрывались под слоем наносной нелюдимости, изредка прорываясь странными на взгляд окружающих поступками, о которых взрослая Раневская вспоминала:

«Мне лет 12. Я в экстазе, хорошо помню мое волнение. Схватила копилку в виде большой свиньи, набитую мелкими деньгами (плата за рыбий жир). Свинью разбиваю. Я в неистовстве – мне надо совершить что-то большое, необычное. По полу запрыгали монеты, которые я отдала соседским детям: «Берите, берите, мне ничего не нужно…».

Родители Фаины Раневской: Гирш Фельдман (фото предположительно 1920-х годов) и Милка Рафаиловна Заговайлова

Фаина Раневская рассказывала, что уже лет с четырех она то и дело играла в любимую игру – изображала других людей, ее окружающих: домочадцев, прислугу, приказчиков отца, мороженщика, проходящих по улице мимо дома пилигримов – ходоков на Афон. В своих воспоминаниях она писала:

– Я переиграла все роли, говорила, меняя голос… Была и ширма, и лесенка, на которую становилась. Сладость славы переживала за ширмой. С достоинством выходила раскланиваться… Существует теория, утверждающая, что всю свою жизнь человек инстинктивно старается добрать то, что недополучил в детстве. Кто-то покупает себе, любимому, дорогие игрушки, кто-то забивает шкафы нарядами, а кто-то не мыслит и дня без изысканных блюд. Вполне возможно, что главным стимулом моего творческого пути стала жажда внимания, жажда признания, жажда восхищения со стороны окружающих.

Творческие наклонности были во мне всегда. Наверное, даже когда я родилась, это было заметно! Еще в раннем детстве я испытывала непреодолимое желание повторять за дворником все, что он говорит и делает. На дворнике останавливаться не стала – изображала всех, кто только попадался на глаза. «Подайте Христа ради», – канючила вслед за нищим; «Сахарная мороженая!» – вопила вслед за мороженщиком; «Иду на Афон, Богу молиться», – показывая приторно благочестивую паломницу, я, будучи четырехлетней девочкой, шамкала «беззубым» ртом и ковыляла с палкой, согнувшись в три погибели.

Биограф Андрей Шляхов рассказывал:

«…Фаину с детства влекло к талантливым людям, она признавалась, что искренне завидовала их таланту. Так, когда в гости к старшей сестре Белле приходил гимназист, который читал ей наизусть стихи, не забывая при этом вращать глазами, взвизгивать, рычать тигром, топать ногами, рвать на себе волосы и заламывать руки, Фаина трепетала от восторга, а рыдания чтеца в завершение декламации доводили ее до экстаза».

Однажды она устроила целое представление для своих домашних, которое называлось «Закусочная». Фая настолько точно передала повадки завсегдатаев закусочной, их манеру говорить, пересыпая речь крепкими словечками, – что отец не на шутку рассердился и строго-настрого запретил девочке впредь устраивать подобные представления. Это была первая, однако далеко не последняя серьезная стычка с отцом на тему увлечения Фаи актерством. Надо сказать, что воспитывались дети Фельдман довольно строго: каждая провинность наказывалась: в ход шли разные методы – от воспитательной беседы и стояния в углу до самой настоящей порки. Противостояние девочки с отцом продолжалось до тех пор, пока юная Фаина не уехала из родного захолустья навсегда. Позже она рассказывала о таганрогском периоде своей жизни:

– …Было ли оно у меня вообще – детство? Не как отрезок времени в жизни человека, а как прекрасная пора, полная чудесных открытий, родительской любви и беззаботного веселья? Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве. Училась плохо, арифметика была страшной пыткой. Писать без ошибок я так и не научилась, считать тоже. Наверное, потому всегда, и по сию пору, всегда без денег. С трудом окончив младшие классы Мариинской женской гимазии, упросила мать и отца забрать меня оттуда…».

Нерадивая ученица

«Существует понятие «с молоком матери». У меня – «со слезами матери». Мне четко видится мать, обычно тихая, сдержанная, – она громко плачет. Я бегу к ней в комнату, она уронила голову на подушку, плачет, плачет, она в страшном горе. Я пугаюсь и тоже плачу. На коленях матери – газета: «…вчера в Баденвейлере скончался А.П. Чехов».

Мариинская гимназия, где Фаина проучилась несколько лет ценой страданий и унижений, была известна своими строгими правилами и непомерно требовательными классными дамами, от пронзительных взглядов которых душа маленькой, застенчивой гимназистки уходила в пятки. Ни с кем из своих учителей Фаина так и не нашла общего языка: муштра ее доводила до отчаяния, а сверстницы, жестокие, насмешливые девочки, также не стали ей подругами. Однажды классная дама, госпожа Орем, решив подбодрить Фаину, преподнесла ей серебряный медальон с гравировкой: «Лень – мать всех пороков». Не избалованная вниманием девочка с гордостью носила подарок учительницы.

Дети: Фаина (слева), Белла и Яков с гувернанткой. Таганрог, 1900 год

После того как Фаине удалось уговорить родителей забрать ее из гимназии, начались годы домашнего обучения. Как и во всякой состоятельной семье того времени, в особняке Фельдман жили домашние воспитатели, которые учили детей музыке и пению, чтению и иностранным языкам. Из всего, что преподавалось в гимназии и дома, Фаина по-настоящему любила только чтение, посвящая ему все свободное время. Нередко чувствительная девочка рыдала над книгой, однако утешать ее никто не спешил: черствая гувернантка отбирала книгу, вызвавшую слезы, а Фаину наказывала – ставила в угол или лишала десерта. Не удивительно, что любовь девочки к литературе не распространялась на гувернантку. В одном из своих интервью Раневская вспоминает:

– Учительница подарила медальон, на нем было написано: «Лень – мать всех пороков». С гордостью носила медальон. Ненавидела гувернантку, ненавидела бонну-немку. Ночью молила Бога, чтобы бонна, катаясь на коньках, упала и расшибла голову, а потом умерла. Любила читать, читала запоем, над книгой, где кого-то обижали, плакала навзрыд, – тогда отнимали книгу и меня ставили в угол. Училась плохо, арифметика была страшной пыткой. Писать без ошибок так и не научилась. Считать тоже. Случались и порки. Так, например, когда я вместе со старшим братом Яковом однажды сбежала из дома и была поймана по дороге на вокзал городовым, дома нас ожидала порка, а не зажаренный упитанный телец, которым положено встречать блудных детей.

Помимо книг, маленькая Фая всей душой любила музыку, кино и театр:

– В городе, где я родилась, было множество меломанов. Знакомые мне присяжные поверенные собирались друг у друга, чтобы играть квартеты великих классиков. Однажды в специальный концертный зал пригласили Скрябина. У рояля стояла большая лира из цветов. Скрябин, выйдя, улыбнулся цветам. Лицо его было обычным, заурядным, пока он не стал играть. И тогда я услыхала и увидела перед собой гения. Наверное, его концерт втянул, втолкнул душу мою в музыку. И стала она страстью моей долгой жизни…

В театре в нашем городке гастролировали и прославленные артисты. И теперь я еще слышу голос и вижу глаза Павла Самойлова в «Привидениях» Ибсена: «Мама, дай мне солнца…» Помню, я рыдала…

Театр был небольшой, любовно построенный с помощью меценатов города. Первое впечатление от оперы было страшным. Я холодела от ужаса, когда кого-то убивали и при этом пели. Я громко кричала и требовала, чтоб меня увезли в оперу, где не поют.

Кажется, напугавшее меня зрелище называлось «Аскольдова могила». А когда убиенные выходили раскланиваться и при этом улыбались, я чувствовала себя обманутой и еще больше возненавидела оперу.

…Я стою в детской на подоконнике и смотрю в окно дома напротив. Нас разделяет узкая улица, и потому мне хорошо видно все, что там происходит. Там танцуют, смеются, визжат. Это бал в офицерском собрании. Мне семь лет, я не знаю слов «пошлость» и «мещанство», но мне очень не нравится все, что вижу на втором этаже в окне дома напротив. Я не буду, когда вырасту, взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так хохотать и гримасничать!.. Там чужие, они мне не нравятся, но я смотрю на них с интересом. Потом офицеры и их дамы уехали, и в доме напротив поселилась учительница географии – толстая важная старуха, у которой я училась, поступив в гимназию. Она ставила мне двойки и выгоняла из класса, презирая меня за невежество в области географии. В ее окно я не смотрела, там не было ничего интересного. Через много лет, став актрисой, я получила роль акушерки Змеюкиной в чеховской «Свадьбе». Мне очень помогли мои детские впечатления-воспоминания об офицерских балах. Помогли наблюдательность, стремление увидеть в человеке характерное: смешное или жалкое, доброе или злое…