Откуда я иду, или Сны в Красном городе - Станислав Борисович Малозёмов

– Вон там штук шесть больших озёр, – кивнул влево Григорий. – В них рыбу руками можно поймать. Или майкой. Карась большой, карп, окунь, щука. Ну, щуку с окунем только на блесну берут. Много народа туда ездит. Натягают мешок, оставят себе пару килограммов на уху да поджарку, а остальную на базаре продают влёт. Из города какой дурак сюда попрётся, кроме чокнутых на рыбалке и вынужденных торговать? Зарплаты у народа в основном очень средненькие. Окраина. Бюджет дохлый. Все деньги в Алма-Ате, ну, в Караганде ещё. Шахтёрам попробуй мало платить. Башку открутят всему начальству. Народ лихой, шахтёры.

Обулись, поехали дальше.

– А что, в Кызылдалу, действительно, одни отбросы общества жить едут?

– спросил Виктор Сухарев, он же отец Илия. – Это настоятель Зарайской церкви мне сказал. Кто от чего, мол, сбегает из родных мест, пересиживают здесь годок-другой, а потом или обратно рвут когти, или в большой город. Денег тут подкопят и погнали туда, где жизнь легче да веселей.

– Из отребья одни зеки условно-досрочники. Поселенцы подконтрольные. Зону им на волю меняют пораньше срока. Но воля – одно название. Только что решеток оконных нет в их общагах, – улыбнулся шофер. – А так, тот же надзор. Утром отметься, вечером тоже. За город не выходи. Девок в общежитие не таскай. Водки выпил – сиди в комнате, по улицам не шарахайся. Но это всё равно воля.

Это вот твои основные прихожане будут, Витя. Они на зоне почти все в Господа верить начинают. Молятся. Им в «красный уголок» иконы даже привозят. Просят зеки простить их за грехи преступные. И, блин, надеются, что он простит. А я так думаю, что мне, к примеру, клянчить у Бога хоть прощения грехов, хоть жизни при полном удовольствии и богатстве – грех и есть. Сам накосячил – сам и очищайся. Хочешь богатым быть – сам вкалывай, чтоб аж шкура на тебе лопалась. А не дои как тёлку доброго могучего дедушку на небесах, который всех любит. Я вот в него не верю, но на жизнь не обижен. Лично для семьи и для себя как конь на борозде упираюсь. Я себе хозяин. И господь за это меня не гнобит. И я его не ругаю. Какого лешего он обязан меня вылизывать и украшать житуху мою? У него таких – целый шар земной.

– Верить, не верить – дело твоё, – Виктор перекрестил шофёра. – Но грех свой сам не искупишь сроду. Многие думают, что можно. А нет! Если ты после плохого сделал что-то хорошее, то плохое прежнее этим хорошим ты как простую карту козырем не перебьёшь. Грех остается. Совершаешь ты его руками да мыслями, а лежит он камнем на душе. И к душе твоей доступа даже у тебя самого нет. Только у Создателя. Или у Сатаны. И отпустить грех, очистить душу твою может только Господь через священнослужителя. Для этого есть исповедь. Исповедуйся сокровенно, честно, Бог через меня, например, с тебя его снимет. Причём Сатана слабее и помешать не может. Но ты иди потом и впредь не греши. Иначе в следующий раз Господь прогневается, да и пошлёт тебе вместо прощения пару-другую испытаний дополнительно. А у нас их и без того – девать некуда

– Это да… – согласился Гриша. – А неверующим он грехи не отпускает?

– Сейчас даже многие священники сами толком не понимают, что такое исповедь, а что – Таинство Покаяния, – Сухарев протянул руку к Гришиному сердцу – А это не правильно. Пересказать свои грехи, раскаяться в них, попросить совета у священника о том, как дальше жить со своими грехами, может каждый человек, даже некрещеный и неверующий. Но над крещёным христианином по окончании исповеди священник читает разрешительную молитву, которая и является отличающей чертой исповеди от Таинства Покаяния. Только после этой молитвы Господь разрешает снять с кого-то через священнослужителя грех. Над атеистами, некрещёными и принадлежащими к другой вере, молитва эта не читается. Священник примет исповедь, даст совет неверующему, но разрешительную молитву над этим человеком он прочтет только после того, как тот примет Крещение. И вот только тогда грех Всевышний отпустит.

– Сложно, – задумался Григорий. – Но заставить себя поверить в Бога – это же фигня полная. Это же невозможно. Вера должна сама прийти, найти тебя и Бога в тебе. А ко мне вера не идёт пока. Не нашла меня. Буду с грехами жить. А ты, Витя, видать, безгрешный как младенец? Вы ж там сами друг другу всегда исповедуетесь и молитвы читаете разрешительные. И душа ваша чистая да непорочная… Хорошо вам, попам.

– Нет и среди нас безгрешных, – Сухарев засмеялся. – Такие же люди. Такие же страсти. А от страстей грехи, ясное дело. Каемся, исповедуемся, снова грешим, потом опять исповедуемся. Запомни, что безгрешный священник – это неправда. Просто мы знаем, как не совершать смертных и тяжких грехов. И не совершаем. Хоть это хорошо.

Дальше целых сто километров ехали молча. Думали. Может о Боге, может об отвратительной дороге. Или вообще о другом. Неизвестно. Подумать всегда есть о чём. Особенно, когда много не тронутого суетой и заботами времени.

Кызылдала стала прорисовываться из жиденьких облаков, ползущих по горизонту, километров за пятьдесят до первого здания. Слева от него, похожие на сильно уменьшенные египетские пирамиды или скошенные вбок горбы старых верблюдов, торчали над линией горизонта красно-бурые холмы. Когда сквозь марево степное прорезались и другие дома, Виктор Сухарев удивлённо присвистнул. Они были бледно-красные, почти розовые.

– Бокситовая пыль от карьеров, – пояснил шофёр Гриша. – Когда ветер летит с севера, он с холмов хватает породу, в воздухе перетирает её в пыль и почти всю кидает на город. Потому там всё одного цвета – грязно красного или буро-розового. Черта с два поймёшь. Сперва дома красили желтым, голубым и белым. Но когда они все стали одинаковыми, красноватыми и рыжими, красить перестали. Дожди размывают пыль и она становится липкой, вязкой как глина. Тогда весь город переобувается в резиновые сапоги. Возле любого и каждого подъезда перед домами – корыта жестяные. В них отмывают сапоги, а уже внутри здания, если это место работы, достают из сумок ботинки или туфли. А в жилье всегда сапоги перед дверью снимают. Дома первыми тапочки стоят в прихожей. Смешно только со стороны. А те, кто в пыльной Кызылдале живет, воем воют от такой напасти. Автобус в городе один и маршрут один. Потому как всего две продольных улицы и шесть поперечных.

–Город с разбега переплюнуть можно. Вот… Все, значит, ходят пёхом. А ты пройди по этой липучке пару-тройку километров! Пытка! Как водолаз с металлическими ботами бредёшь и добытчиков алюминия материшь. Хотя не со зла же они холмы эти насыпали. Да и ветер не враг. Но в общем выходит, что женщинам в плохую погоду на свою работу ходить – это только свои красивые ножки губить. Идешь как с гирями на ногах. А летом и в сухой день окна не откроешь. Ветер в степи почти всегда. С полов, со стен да мебели ототри потом эту ржавую пылюку! Водой нельзя. Такая слякоть будет, что ничем её не уберёшь. Вроде пустяк, да? Мало мы пыли видели? Так нет! Бокситовая порода в виде пыли – это первая беда городская. Про остальные сам узнаешь. Их тут штук пять основных.

Километров за десять до города дорога выровнялась и стала полностью асфальтовой. Прямо-таки шоссе для автогонок. Потому и долетели Виктор с Гришей до первой улицы. Не доехали на колёсах, а на крыльях невидимых донеслись.

– Вон церковь твоя, – показал шофер на три рыжих купола с очень большими бурыми крестами. Торчали они за домами на другой стороне небольшого Кызылдалы. На окраине.

– Ну, советская власть у нас к Господу без особого уважения. Слава Богу, что вообще её тут построили, – Виктор смахнул с волоса уже попавшую в кабину красноватую пыль. – А ведь сколько их повалили, прости Господи! В Челябе до революции, старики говорили, было девятнадцать храмов. Сейчас шесть. В Зарайске, отец Димитрий сказал, было девять. Осталась одна к шестьдесят пятому году.

– Что Господь коммунистам плохого сделал – никто не знает. Лепечут