Леди в белых халатах - Альбина Рафаиловна Шагапова

– Награда-да, награда – да, – слышалось Шариковой в перестуке трамвайных колёс.

Серый городской пейзаж тянулся и тянулся за окнами. Водитель что-то периодически рявкал, то ли объявляя остановки, то ли напоминая об оплате за проезд. Кондуктор – злая тётка с почерневшим от усталости и отёкшим от частых возлияний лицом, протискивалась между шуршащими куртками и засаленными спецовками, гремя мелочью и отрывая билеты, с таким видом, будто это головы врагов.

– Награда – да, награда – да, награда – да!

Разве Танька не заслужила? Заслужила и ещё как!

Вредную склочную старуху в отделение доставили с почестями. Её появления ждали и боялись. Ведь Иванова – не абы кто, а мать какой-то там шишки из городской администрации.

Бабке тут же выделили отдельную палату с телевизором, холодильником и индивидуальным санузлом, а ещё – Таньку, в качестве личной медсестры, служанки и дуэньи. Ох и намучалась с нею Танька! Старуха то орала на неё, называя бестолочью и вертихвосткой, то хвалила и не отпускала от себя не на шаг.

Старушенция могла без умолку болтать о своём любимом внуке, описывая его достоинства, восхищаясь живым умом и многочисленными талантами. А когда, наконец, решала, что ей надо отдохнуть, требовала историй от Таньки. И девушка рассказывала о Лёше, об аварии, о мытарствах по больницам.

Однажды, Таньке посчастливилось увидеть внучка Ивановой. Капризный вертлявый мальчишка, бегал по палате, кричал что-то нечленораздельное, бил любимую бабулю кулачком в живот и ржал, как полоумный. Старуха же, умилялась каждым жестом, каждым произнесённым словом ребёнка, пыталась поцеловать в лобик, но тут же получала по носу. Никаких талантов, никакого живого ума Танька, вопреки бабушкиным заверениям, в мальчугане не разглядела. Может, по причине их отсутствия, а может потому, что детей не любила.

Каждый вечер Шарикова встречала с лёгким приступом тошноты и надеждой, что бабке станет плохо, и её увезут в палату интенсивной терапии. О нет! Девушка не стыдилась этих мыслей. Проработав в больнице более трёх лет, ты теряешь и стыд, и чуткость к чужим страданиям, а на их смену приходят цинизм и усталость, отупляющая, блокирующая все благородные порывы.

Но по коридору разливался невкусный запах больничного ужина, за окнами сгущались сырые ноябрьские сумерки, а старуха, вопреки чаяниям Таньки, оставалась всё такой же бодрой и весёлой.

– Милая моя, – говорила старуха, вытягивая свои потные ноги в колючих седых волосках.– Ты великолепно это делаешь. Знаю, девочка, ты устала, но ведь и я в долгу не останусь. Не забывай, кем работает мой сын, и на что он способен.

Танька, стараясь угодить, принималась тереть ладонями холодную, словно мёртвую кожу, царапая руки о жёсткие волоски, морщась от тухловатого запаха старческого пота.

Старухе было то жарко, то холодно, то весело, то грустно.

– Я не стану пить эти дурацкие таблетки! – в любой момент могла закричать она, отталкивая Таньку, подающую ей лекарства и стакан воды. – Вы хотите меня отравить! Вы уже меня отравили!

И засунув два пальца в рот, начинала вызывать рвоту. Извергнув содержимое желудка, бабка тут же требовала, чтобы медсестра немедленно убрала сие безобразие, как можно быстрее.

А как-то, старуха обмочилась. И Таньке пришлось ворочать вредную бабку, чтобы сменить постельное бельё, так как Иванова покидать своё ложе отказалась наотрез, сославшись на головокружение.

– Рукожопая недоучка! – визжала старуха в тот момент, когда Танька пыталась сделать ей укол. – Больно! Больно! Больно!

Огромные ягодицы, покрытые мелкими старческими прыщиками, белели в свете больничной лампы. Старуха тужилась, кряхтела и наконец, выпускала газы, прямо Таньке в лицо.

– Терпите! – жёстко говорила заведующая отделением на каждой пятиминутке. – Она – мать самого Иванова Петра Степановича! Не дай, Бог, пожалуется – получим все!

И медики терпели, но больше всех – Танька. Материла, разумеется, мысленно, гадкую старуху и трусливое начальство, неспособное защитить своих сотрудников, лила слёзы в подушку по ночам, чтобы не видел муж, глотала горстями успокоительные, кусала губы в кровь, и терпела, терпела, терпела. Ради обещанной награды, ради Лёши.

* * *

Иванова гордо вышагивала по больничному коридору в ярко – алом пальто и такой же шляпе, ведомая под руку пузатым мордоворотом в деловом костюме.

Медсёстры, следуя указаниям начальства, здоровались, подобострастно улыбались, слегка подгибая колени. Мордоворот же, снисходительно кивал, брезгливо зажимая нос белоснежным платком.

– Ещё бы! – усмехалась про себя Танька. – Это тебе не пятизвёздочный отель на лазурном берегу. Это городская больница, с одним туалетом на восемнадцать палат, обоссанные судна, которые некогда мыть, по причине большой загруженности и нехватки младшего медперсонала. Здесь в душных палатах по десять коек в каждой, лежат больные люди, не имеющие возможности принять душ, и подаётся невкусная еда, тошнотворный запах которой впитался в стены.

– Позже подумаешь об этом! – остановила себя Танька, растягивая губы в улыбке и опуская глазоньки долу, как учили заведующая и старшая.

– Танюша! – проскрипела Иванова.

Танька боязливо подняла глаза.

Золотой зуб в расщелине старческого рта хищно блеснул.

– Спасибо тебе за твою доброту, за терпение, за старания. Я говорила тебе милая, что обязательно сделаю дорогой подарок.

Танька замерла в ожидании, стараясь не выдать своей радости. Напрасно, сердце её стучало так, что казалось, его стук слышен во всём отделении. А щёки, ох уж эти предатели – щёки, вспыхнули, хоть картошку на них запекай.

– Ничего нет дороже детской радости, дорогая моя, – провозгласила старуха, протягивая Таньке лист бумаги, вырванный из школьного альбома.

На этом листе, неумелой рукой пятилетнего карапуза была нарисована кровать, на которой высилось человеческое тело – кружок, кружок и четыре кривые палки. Вероятно, мальчик хотел изобразить свою любимую бабулю. Рядом с кроватью, стояла, по всей видимости, Танька, на что указывал синий халат и почему-то красный крест на квадратной шапке.

– Спасибо, – прошептала девушка, забирая рисунок ослабевшей рукой.

– Нет, нет, нет! Такого не должно быть, это не правильно! – бестолково билось в её голове. – Неужели ничего не будет, ни денег, ни поездки в Германию, ни Лёшкиного выздоровления? Волосатые ноги, простыни пропахшие мочой, ягодицы в мелких прыщах – всё зря, всё напрасно!

Иванова буравила Шарикову выжидательным взглядом, выискивая в её лице хоть какую– то толику умиления или восхищения. Но Танька, с трудом выдавив из себя единственное слово благодарности, стояла и думала лишь о том, чтобы не разреветься на глазах у коллег, ненормальной бабки и её омерзительного сыночка.

– Вытри себе задницу этой бумажкой! – хотелось закричать девушке, а потом биться, биться, биться головой о стену.

– Лёша, любимый, прости меня! – вспыхивали огненные буквы перед внутренним взором.

Высокопоставленный сынок, кивнув в очередной раз, повёл свою мамашу дальше, к лифтам.

А Танька, больше ничего не видя за пеленой слёз, бросилась в туалет. Чтобы там, закрывшись в кабинке, не тая своего отчаяния, по – волчьи