Леди в белых халатах - Альбина Рафаиловна Шагапова

или милого складчатого шарпея. Вот только нельзя, Настасья запретила. Ведь они часто привозят к ней Эдуарда. А, что если собака нападёт на мальчика и покусает? А если Эдик подхватит от псины глистов или ещё какую – нибудь гадость?

Настасья, услышав робкое заявление Ирины Петровны, орала так, что в стену постучал сосед. Григорий же, только кивал, поддерживая жену. Так Бочкина никого и не завела.

Ни кто и ни что не ждёт Ирину Петровну, так к чему смотреть в окно? В конце концов, просто так, без причины радоваться наступившей весне глупо. Подумаешь, снег растаял, подумаешь – теплее с каждым днём! Какой прок от всего этого ей, Ирине? Бочкина сползла на холодный кафельный пол перевязочной, зажмурилась, стараясь удержать в плену сомкнутых век, стремящуюся наружу влагу.

Рыдания рвались из груди. И единственное, что могла сделать Ирина Петровна, это закрыть рот рукой, чтобы не выдать себя, чтобы ни дай, бог, не услышали коллеги. Весело капала капель, отбивая на железе козырька чечетку, грустно и обречённо катились слёзы по щекам Ирины Петровны.

Огромная горячая ладонь легла на затылок, прошлась по спине. В нос ударил знакомый древесный запах мужской туалетной воды. Сквозь пелену слез, Ирина увидела широкое лицо, с россыпью смешных золотистых веснушек, и такими же золотистыми кустистыми бровями.

– Действительно, медведь, – невольно подумалось Бочкиной. – Большой, рыжий медведь. Даже зовут его Михаил Михайлович.

– Что с вами, Ирина Петровна?– раздался голос в самое ухо, но не рычащий, как все привыкли слышать, а тёплый, мягкий, как меховой воротник. И этот голос, эти глубокие низкие, почти урчащие, ноты, спровоцировали очередной, ещё более сильный приступ рыданий.

– Слушайте, это просто недалёкая обозленная баба с амбициями, которая, как обычно, припёрлась в дурном настроении, и решила всем обосрать весь день. Так стоит ли переживать? И встаньте, ради Бога, с пола!

Крепкая рука потянула Ирину вверх, заставила встать.

– Да причём тут Снегирёва? – ругая себя за хнычущий голос, полный соплей нос и красные заплаканные глаза, проговорила Ирина Петровна. – Просто всё так навалилось сегодня.

И Бочкина сбивчиво принялась рассказывать и о Полине, и о своих сложных отношениях с сыном, и о хамстве Настасьи, и о вредном внучке Эдике, и о своей несбыточной мечте завести собаку.

Рассказывала и в то же время ругала себя. С чего она взяла, что Кожевникову интересны проблемы одинокой тётки? Какое она имеет права выносить человеку мозг своим нытьём? Вот сейчас он махнёт рукой, пошлёт к черту, и правильно сделает. Нечего людям докучать своими бабскими причитаниями и жалобами.

– Простите меня, Михаил Михайлович. Я такая дура, от дел вас отвлекаю, – вздохнула Ирина, поймав себя на том, что её сбивчивый рассказ, движется уже по третьему кругу. Боже, стыд-то какой!

– Знаете, Ирина Петровна, – Кожевников улыбнулся, легко, солнечно. В тёмно– зелёных глазах, запрыгали весёлые, хулиганистые бесенята. – Кажется, я понял, в чём ваша проблема.

Ладонь собеседника легла на плечо, обожгла сквозь ткань халата. И Бочкиной вновь стало стыдно за свою немытую, всклокоченную голову, потёкшую тушь и больничный запах. Но в то же время, всё тело Ирины Петровны страстно позавидовало плечу, которое, бессовестно наслаждалось этим удивительным, умиротворяющим теплом большой, надёжной руки. Руки, спасшей столько жизней. Низ живота сладко и стыдно потянуло, чего уже Бог знает, сколько лет не бывало. Да что же это с ней? Вот дура-то! Самка! Кошка мартовская!

– Ваша проблема в том, – продолжал хирург, не подозревая о внутренних процессах Ирининого организма. – Что вы стараетесь быть для всех хорошей, забывая о себе, о своих потребностях, желаниях. Но ведь вы – не волшебная палочка, исполняющая чужие прихоти, не пылесос – удобный в употреблении, бесшумный и компактный. Вы – личность, с уникальным набором качеств, имеющая право высказывать свою точку зрения, удовлетворять свои потребности и творить глупости.

– Поздно уже мне меняться, – проговорила Ирина Петровна тихо, стараясь не спугнуть, не сломать, такое хрупкое, едва ощутимое чувство единения. Отражение солнечного света в квадратах кафельной плитки, танец капели за окном, ласковое поглаживание ветерка, льющегося в открытую форточку, лязг каталки, проехавшей по коридору, голубая, качающаяся тень старого клёна на потолке, беспечная трель птах.

Ах, только бы не открылась дверь! Только бы не зазвонил телефон! Только бы Кожевников не убрал руку с её плеча!

– Ничего подобного! – рассмеялся Михаил Михайлович. – И я смогу вам это доказать. Откиньте мысли о невестке, сыне, коллегах и начальстве, ответьте на вопрос, чего вы хотите прямо сейчас? А потом, мы вместе попробуем исполнить ваше желание.

– На улицу хочу. Там солнце, небо голубое, – с трудом, борясь с накатившим чувством блаженства, ответила Ирина Петровна. От слова «вместе», в груди защемило, а по коже побежали радостные мурашки.

Господи, неужели так можно сомлеть от простого прикосновения руки?

– Так идёмте же, – хирург потащил Ирину к двери. И от того, что его ладонь исчезла с её плеча, Бочкина резко и жёстко ощутила своё одиночество. Как же холодно, тоскливо и сиротливо почувствовало себя её плечо.

– Как?– почти с отчаянием спросила Ирина. – Я вообще-то на работе.

А лазурь весеннего неба, дразнящий ветерок, и щебет птиц манили. Ирина Петровна остро, до отчаяния ощутила себя пленницей этого кафельного, пропахшего хлоркой, гноем и кровью кабинета, этого мрачного серого здания с прогнившим фундаментом, узких тёмных коридоров.

– Неправда, – рыжий медведь веселился, бесенята в его глазах отплясывали гопак. – Свою смену вы отработали вчера. А сегодня пусть трудится Полина. Так что, Ирина Петровна, жду вас на крыльце. Собирайтесь!

Кожевников вышел, а Ирина принялась торопливо приводить себя в порядок, боясь не успеть, боясь быть застигнутой и остановленной кем-то из коллег.

О! Это был замечательный, неповторимый день, наполненный солнечным светом, лёгкостью и бесшабашностью весеннего ветра, блеском луж и чувством полёта.

– Страшно, – сквозь смех говорила Ирина, специально наступая в лужу, в дробящийся на её глади золотистый солнечный шарик. – Мы сбежали с работы, не пошли на конференцию. Снегирёва нас не простит.

Как же хотелось Ирине собрать в банку немного этого воздуха, немного неба, немного воды и этого дивного ощущения надёжной руки и присутствия Михаила, чтобы законсервировать, оставить для себя. А, когда закончится праздник, потянутся серые будни, и накроет пыльным покрывалом отчаяния, она достанет заветную баночку, откроет и вспомнит этот чудесный день.

– Вот почему, школьники счастливее нас – умных и серьёзных взрослых, – менторским тоном проговорил Кожевников, для пущей убедительности своих слов, поднимая указательный палец. – Мы боимся следовать зову своей души, а они– глупые и беспечные не боятся. В итоге, взрослые сидят в душном зале и слушают о том, как правильно собирать мочу, о пользе вакцин и о вреде пальмового масла, а школьники гуляют по лужам и хрустят чипсами.

Хирург кивнул в сторону парочки девчонок, лет