Реальность сердца - Татьяна Апраксина

— Он жив?

— Да, — ответила Кларисса.

— Кертор, уберите оружие, я не буду сопротивляться, — не разворачиваясь, сказал скориец. — Я сдаюсь. Сопротивляться уже и смысла не имело. К герцогу Скорингу приближались трое стражников из пришедших на помощь, а четвертый, тот, что пострадал от кресла, уже доставал из подшитого изнутри к мундиру кармана широкий носовой платок, чтобы перевязать арестованного. Бывший регент нужен был живым слишком многим в Собране. Флэль опустил шпагу и убрал кинжал в ножны, но от окна не отошел. На всякий случай.

— Позвольте, я сам, — раненый протянул руку за платком. Ударенный креслом, подав какой-то знак новоприбывшим, передал платок, потом прошел к Кертору и коротко поклонился.

— Благодарю за помощь. Мы вам весьма признательны.

— Как это все вышло? — поинтересовался Флэль. — Зачем здесь оказался Сорен? Стражник со вздохом потер гладко выбритую щеку, глянул скорбными собачьими глазами, но не сказал ни слова.

— Я — член королевского совета, старший церемониймейстер Ференц Кертор, — кажется, тут стоило поднажать. — Я обязан немедленно доложить королю обо всем, что здесь случилось. Дело государственной важности!

— А… ну, раз так, господин Кертор. Я — сержант Лен Боре, мы не из городской стражи, это мундиры только. Мы из ведомства господина герцога Алларэ… бывшего герцога. Спозаранку пришла какая-то девица, она хотела поговорить с господином… Алларэ, — похоже, в тайной службе его величества еще не привыкли к смене носителей герцогской цепи. — Его нет на месте, он оставил все дела на господина Кесслера, старшего секретаря. Господин Кесслер выслушал и взял с собой нас троих, отправился сюда. Нас впустили, сказали, что можем заходить, но когда мы поднялись, оказалось, что ждали не нас. Эта госпожа, — кивок на Клариссу, распоряжавшуюся переносом куда-то бессознательного Фиора, — сказала, чтобы мы убирались вон. Тут господин Кесслер глупость сделал. Ему бы выйти, окружить дом и послать за подкреплением, а он сказал, что все присутствующие арестованы и должны проследовать вниз. Господин регент ему ответил, что распоряжение об аресте отменяет своей властью, а господину Кесслеру предлагает сесть и выпить вина, и все ему объяснит. Господин Кесслер закричал «Измена!» и приказал господина регента и герцога Скоринга арестовать. И первым бросился в драку. Тут герцог Скоринг с ним что-то странное сделал этой своей черной штуковиной, ну, вы видели сами. Господина Кесслера отшвырнуло аж к дверям, и мы подумали, что убил. Ну, тут уж ничего не оставалось, как брать их обоих. Тут вы пожаловали и дальше уже все видели.

— Благодарю, сударь Боре, — Флэль скорбно вздохнул. — О ваших разумных действиях я доложу лично королю.

— Разумных? — глаза побитой гончей вцепились в лицо старшего церемониймейстера. — Разумный я был, коли бы господину старшему секретарю еще на Цветочной улице по голове табуретом дал. Или хоть понял, что герцог Скоринг его убивать не хотел, а совсем наоборот… А теперь-то… — сержант Боре безнадежно махнул рукой. — Не успел я!

— Вы арестовали государственного преступника, — Фиор повернул голову и обнаружил, что преступника уже увели. — Это, все-таки, достойно награды.

— Они ж… да вы же видели вроде? Или… — Боре сплюнул себе под ноги, развернулся и ушел, не договорив.

— Госпожа Эйма, — Кертор поймал за локоть вернувшуюся в комнату Клариссу. — Вы не желаете мне что-либо объяснить? Я отправляюсь к королю с докладом.

Полные ненависти зеленые глаза смерили Флэля коротким взглядом, потом женщина отвернулась.

— Вам, господин Кертор, я ничего объяснять не буду. А желаю я, чтобы вы провалились. Можете доложить об этом.

— Ну, как хотите… Флэль спустился во двор, вывел коня и отправился докладывать обо всем, что увидел. Он искренне надеялся, что Реми занят где-нибудь в другом месте, и сообщать злую весть придется кому-нибудь другому… кому угодно, только не господину Кертору. Это было бы уже слишком!..

Кто ведает, когда наступит час? Кто знает, сколько до последнего мгновения? Остались ли бесчисленным мирам века, тысячелетия, или всего лишь годы — по счету смертных, краткий миг для нас. Не знаю о том ни я, ни прочие из моего племени, а ведает лишь тот, кто вдохнул в нас силу, заставил из небытия обратиться бытием, и позволил все: создавать и разрушать, быть и прекращаться, воплощать и обращать во прах, но запретил лишь останавливать идущего… Быть может, все мои попытки восстановить должный ход вещей тщетны, и я попросту ничего не успею сделать, ибо уже завтра настанет Срок, и рухнут границы между мирами, растает серый непроницаемый туман, окружающий миры-соты — куколкам настанет пора покидать коконы, расправлять крылья и устремляться вдаль. Быть может, до Срока еще троекратно умноженная на себя вечность, и тогда я успею осуществить задуманное. Если в руках моих будет сила, если не подведут инструменты. Пятерых выбрал я для своего замысла, пять фигур игры, которая должна была преобразовать мир, их мир. Трое отреклись от меня, один отказался от игры, что ж, остается последний, неверный и ненадежный инструмент… Двое могли бы основать новую династию, мою связь с миром, двоим другим я предложил править миром, чтобы восстановить в нем разумный порядок — и все они оказались слишком трусливы или недальновидны, слишком упрямы, глупы и равнодушны. Что ж, остается пятый и последний, а остальные послужат исполнению замысла. Моего замысла. Триада, трехмирье, скованное чужими и противоестественными законами, навязанными ему чужаками, слишком близко к опасности, которую не в силах постичь недалекие, кратко живущие смертные. Даже лучшие из них не способны к верным суждениям и предпочитают сиюминутные крохи выгод и счастий большому и долгому пути. Умы их скованы также, как и сам мир, и все они — достойные порождения своего исковерканного бытия и преданные питомцы узурпаторов. Цели, к которым они стремятся — лишь проекция, подобие целей безумных опекунов. Покой, стабильность, гармония хороши лишь до тех пор, пока не обращаются в бездействие, бессилие и равнодушие. Застоявшаяся вода пруда покрывается ряской и тиной, мутнеет и начинает тухнуть, убивая обитающих в ней существ. Смерть только заканчивается разрушением тела, но начинается она с оцепенения, окостенения разума, с неспособности поднять голову и заглянуть за горизонт, с нежелания помыслить о том, куда ведет тропа. Если лучшие из лучших поражены этим недугом, то что ожидает мир? Смерть на истощенной земле, отдавшей все свои сокровища? Или смерть в миг наступления Срока, когда рухнут материальные опоры, и потребуется сделать шаг вверх, но никто не будет знать — как, куда?.. Безумные, помешавшиеся на своем видении добра самозваные опекуны Триады не хотят даже и задуматься об этом, ибо у них недостает сил признать, что выбранная ими стратегия ведет к гибели то, что они хотят спасти — ибо нельзя спасать жизнь от самой жизни, нельзя удерживать зерно в земле: оно сгниет, не обратившись ни ростком, ни колосом, не принеся плода. Признать же, что их навязчивая опека, их бесконечное вмешательство, их ложь и умолчания не сохраняют, но губят — значит, выбрать другой путь. Выпустить поводья, разбить оковы, предоставить жизни течь своим чередом.