Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

выдают для захоронения или и трупы наказывают, сами хоронят? (Пауза.) Вот после электрического стула труп, должно быть, чернеет, и родственникам его показывать не надо. Противно. (Плачет.)

Алла (плачет). Не верю! Ты подожди еще. Сейчас Сашка позвонит. (Пауза. Звонок.) Алло? Да! Сашук! Да-да, Дозвонился?.. Черепанов?.. К нему домой дозвонился?.. Угу… угу… угу… Поняла. Спасибо. Большое спасибо. А за шапкой вечерком заходи. Днем мы с этим вопросом разберемся. (Кладет трубку.) Ну? Чего? Чего раскис, спрашиваю? Тюря! Честное наше добро все раздать хочешь? Так вот. Следователь Черепанов занимается нашим делом. Кого-то из нас как истца вызывают.

Алексей Никонорович. Как истца? Что значит как истца?

Алла. Ну как человека, который на кого-то в суд подал. Он точно не помнит за что — у него дело на работе, конечно, но на девяносто девять он помнит, что Савченко — как истца. И теперь я знаю, что это не тебя как истца вызывают, а меня.

Алексей Никонорович. Ты что, в суд подала?

Алла. Было дело, подавала.

Алексей Никонорович. На кого?

Алла. На тебя!

Алексей Никонорович. На меня? За что?

Алла. А ты не помнишь разве, как три года назад я пришла к тебе и сказала, что ухожу к другому человеку, полюбила его и ухожу с дочкой. И ты не помнишь, что ты тогда сделал?

Алексей Никонорович. Не помню. Что?

Алла. А я помню. Я до смерти это буду помнить. Ты запер дверь в комнату Ладушки, повалил меня на пол и…

Алексей Никонорович. И ты что, подала на меня в суд за изнасилование?

Алла. Да!

Алексей Никонорович. Но это же смешно! Я ведь еще был по закону твоим мужем!

Алла. Мне так и сказали в суде. Мне сказали, что заявление мое недействительно, если я одновременно не подам на развод.

Алексей Никонорович. Ну, и подала бы прямо на развод. Зачем толочь грязь? Я ведь только хотел вернуть тебя. Или ты действительно хотела, чтобы меня посадили?

Алла. Но я же тебе сказала — я решила выйти замуж за другого человека, а он ведь тогда стоял под дверью и все слышал.

Алексей Никонорович. Что же он мог слышать?

Алла. Твои вопли радости. Разве ты не знаешь, что ты всегда при этом вопишь. Он решил, что я пошла на это добровольно — а я ведь только что пришла от него, — и был оскорблен. Он не хотел верить в то, что я ему рассказывала, пока я не подам на тебя в суд. В тот же день я переехала к нему вместе с Ладой, если ты помнишь, и стала ждать развода.

Алексей Никонорович. Да, я помню. Ты прожила у него ровно три недели, а потом вернулась. Почему ты вернулась?

Алла. Потому что он оказался обыкновенным бабником. Уже через неделю он не пришел ночевать, а под утро вернулся, полез под душ, и спина у него оказалась вся в полукруглых лунках от женских страстных ногтей.

Алексей Никонорович. Но если ты вернулась, то ты забрала свои заявления из суда, надо полагать?

Алла. Конечно. Ведь это было три года тому назад. Вернее, я забрала только заявление о разводе, второе заявление у них куда-то запропастилось, я думаю даже иногда, что они оставили его себе на память — оно почему-то их очень развеселило. Но без заявления о разводе оно смехотворно и недействительно.

Алексей Никонорович. А не могли они все-таки сейчас пустить его в ход? Как это бывает — пришел кто-нибудь новый и иначе взглянул на дело. Мое вполне понятное, законное желание вернуть уходящую жену он воспринял как обычное изнасилование — не может такого быть?

Алла. Но ведь это было три года назад. Не могли же они только сейчас опомниться?

Алексей Никонорович. Надо полагать, не могли. Стой! Вспомнил! Ха-ха-ха! Ну и дурак же я! Всю ночь бормочу какую-то белиберду, а самое главное забыл. Я же, я же подал в суд! Я сам! Сам ходил в милицию! Сам писал заявления! Это же меня, меня… меня вызывают как истца, ха-ха-ха…

Алла. Да остановись ты! Перестань хохотать! Объясни что-нибудь толком! На кого ты подал в суд? На меня?

Алексей Никонорович. Нет, ха-ха-ха, нет! на контролера, ха-ха-ха!

Алла. На какого контролера?! Ты бредишь?

Алексей Никонорович. Погоди. Тут вот какая история. Две недели назад машина у меня была не на ходу — ну, помнишь, морозы были? Ну так вот. Еду я на работу в троллейбусе и никак не могу двадцать копеек ни у кого разменять — на остановке никто не заходит, троллейбус битком, и к водителю тем более не протолкнуться; обыскал я все карманы, даже всю подкладку пиджака и пальто прощупал, нету — и точка. Весь портфель обшарил. Наконец за подкладкой пятачок спасительный. Только я его в щель кассы собирался бросить, как вдруг меня кто-то за руку хвать и мертвой хваткой держит. Поворачиваюсь — молодой парень, контролер. «Штраф, — говорит, — платите, платите один рубль, почти две остановки без билета ехали». То есть как, говорю я ему, если вы здесь стоите, то, значит, видели, как я двадцать копеек пытался разменять, а то что вы хотите, чтобы я все двадцать опустил? «Ничего, — говорит, — не знаю, — платите штраф, — говорит, — а то в милицию пойдем». Ну, тут уж я разозлился, и не то чтобы мне рубля было жалко, а вопрос тут был глубоко принципиальный. Тут и публика кругом меня против него возмутилась. А он свое — или рубль, или в милицию. Ну я хоть на работу опаздывал, а слез и пошел в милицию. И двое свидетелей со мной вызвались — порядочные люди, женщина и мужчина, тоже возмутились самоуправством. Пришли мы в милицию, я заявление написал, свидетели подписали — вот теперь меня вызывают. И я пойду, я этому мальчишке покажу, потому что для меня, как ты понимаешь, вопрос не в рубле вовсе, а вопрос глубоко принципиальный — можно ли человеку добиться справедливости на земле? И я принципиально считаю — что можно. Кто говорит нельзя, тот сам ленив больно, а на других сваливает. Ну, пошел я. Уже суд, должно быть, открылся. Следователь ждет. Ты жди меня дома спокойно. (Одевается.)

Открывается дверь, входит Л а д а.

Лада. Папа! Ты куда?! Ой! Какая елка безобразная! Зачем вы ее раздели? Зачем вы ее без меня раздели? Вы же обещали…

Алексей Никонорович. А вот я ее сейчас с собой заберу, Деду Морозу назад отдам, а на будущий год Дед Мороз нам подарит новую пушистую елку!

Лада. А вот и нет! Я знаю. Ты выбросишь ее