Страницы моей жизни - Моисей Кроль

С начала 1923 года стало больше адвокатской работы. Группа крупных капиталистов основала в конце 1922 года в г. Харбине новый банк, официальное название коего было «Дальневосточный еврейский коммерческий банк». Главными акционерами этого банка были местные капиталисты: Соскины, Скидельские, Фризер и другие. И вот на должность юрисконсульта этого банка был приглашен я. А так как я до этого времени близкого отношения к банковскому делу не имел, то мне пришлось немало поработать, чтобы поставить надлежащим образом юридический отдел его. Довольно сложным оказался вопрос о легализации действовавшего уже банка. Со стороны может показаться довольно странным, что функционировавший уже банк мог нуждаться еще в легализации. Но в китайских условиях такая аномалия никого не удивляла. Банк начал свою работу с разрешения маньчжурского генерал-губернатора Дэо Лина, который не стеснялся действовать как суверенная власть. Все же разрешение это было временного характера, и правлению банка было дано понять, что оно обязано принять меры, чтобы устав банка был утвержден в установленном порядке, т. е. центральным правительством в Пекине, и эту весьма томительную и очень продолжительную процедуру пришлось проделать мне. Но о том, как мне удалось после долгого сидения в Пекине добиться утверждения устава нашего банка, будет рассказано подробно ниже. Это занятная страница из истории китайской административной волокиты.

Время шло. С большой тревогой я ждал, чем кончится затянувшееся сидение моей жены и ее товарищей в Иркутской тюрьме. В один печальный для меня день (это было не то в январе, не то в феврале 1923 года) я узнал, что все социалисты, заключенные в Иркутской тюрьме, приговорены к ссылке в Соловки. Эта весть меня сильно взволновала. Зная, что жена страдает сердечной болезнью, я опасался, что она не вынесет этапного путешествия из Иркутска в Соловки. А условия жизни в самих Соловках при коммунистической власти были так тяжелы, что многие их обитатели там погибали в весьма короткий срок. Эти мрачные мысли меня не покидали. Недели шли за неделями. От времени до времени до меня доходили известия, что приговоренные к ссылке в Соловки все еще содержатся в Иркутской тюрьме. По-видимому, отправка их была отложена до наступления тепла. Весь апрель и весь май я оставался в полной неизвестности относительно судьбы моей жены и других заключенных в Иркутской тюрьме социалистов, а в начале июня я получил со станции Маньчжурия крайне взволновавшую меня телеграмму. В этой телеграмме жена уведомляла меня, что она и обе дочери выезжают в Харбин с таким-то поездом и просила меня их встретить.

Легко себе представить, с каким волнением я ждал на харбинском вокзале в установленное время прибытие маньчжурского поезда. Описать нашу встречу я не берусь: я был слишком ею взбудоражен. Помню только, что когда я увидел в окне вагона бодрые и радостные лица жены и дочерей, я испытал чувство неизъяснимого счастья. Переговорить со своими, расспросить их, каким чудом им удалось вырваться из большевистского плена, на вокзале не удалось, т. к. кроме меня встречать мою семью пришли некоторые наши друзья и в первую очередь Лев Афанасьевич Кроль. Только когда мы очутились в гостинице и несколько успокоились от пережитых от встречи волнений, я узнал, каким образом моя жена вместо Соловков попала с дочерьми в Харбин. Произошло это событие, в значительной степени предрешившее весь дальнейший ход нашей жизни, благодаря стечению целого ряда довольно необычных обстоятельств.

Когда участь сидевших в Иркутской тюрьме социалистов еще не была решена, моя старшая дочь имела смелость предпринять поездку в Москву с целью добиться освобождения матери из тюрьмы. Она хорошо знала, что взяла на себя очень трудную задачу, так как председатель Иркутской чрезвычайки Берман, как я уже отметил это в другом месте, был крайне озлоблен против моей жены и можно было ожидать, что он пустит в ход все средства, чтобы не выпустить этой добычи из своих рук. Но у нас в Москве были друзья, занимавшие ответственные посты. Жену также очень хорошо помнили некоторые очень влиятельные коммунисты, которые во время февральской революции воспользовались услугами Иркутского комитета помощи амнистированным и сохранили чувство глубокой благодарности к моей жене, председательнице этого комитета, проявившей по отношению ко всем амнистированным необыкновенное внимание и участие.

Случилось, однако, так, что моя дочь на первых же шагах в Москве наткнулась на весьма серьезные препятствия. Друзья наши не коммунисты определенно боялись, что их заступничество за эсерку навлечет на них немилость власть имущих, и потому они откровенно отказывались хлопотать об освобождении моей жены. В свою очередь, и коммунисты явно опасались выступать ходатаями за «контрреволюционерку».

Тем временем состоялся приговор об отправке заключенных в Иркутской тюрьме социалистов в Соловки, и дело еще более осложнилось. Но моя дочь не унывала и после долгих исканий и мытарств нашла ход к одному большевику, занимавшему крупный пост в коммунистических верхах. С этим большевиком я был знаком еще со времен революции 1905 года, и у меня с ним установились в тот памятный период очень хорошие отношения. Добившись свидания с этим моим добрым знакомым, моя дочь ему объяснила, что речь идет о спасении моей жены от крайней опасности для ее здоровья – ссылки в Соловки, и что ее спасение вполне возможно, если заменить ей отправку в Соловки высылкою за границу, в Харбин. По рассказам дочери, мой добрый знакомый, выслушав ее, очень близко принял к сердцу ее просьбу и обещал по этому делу переговорить лично с самим Дзержинским, который, как известно, в то время стоял во главе всероссийской чрезвычайки.

Можно себе представить, с каким нетерпением моя дочь ждала результата этого свидания. Через некоторое время наш добрый знакомый сообщил моей дочери, что Дзержинский уважил его ходатайство и послал председателю Иркутской чрезвычайки Берману телеграфный приказ освободить заключенную Кроль и выдать ей разрешение на свободный проезд в Маньчжурию. Само собою разумеется, что моя старшая дочь в свою очередь немедленно телеграфировала младшей дочери в Иркутск о состоявшемся распоряжении Дзержинского. Однако Иркутская чрезвычайка на все настояния моей младшей дочери об освобождении матери отвечала, что никакого распоряжения об освобождении Кроль у них нет и что она, моя дочь, просто введена в заблуждение. Между тем старшая дочь снова и снова подтвердила, что такое предписание было послано самим Дзержинским. Пришлось опять обратиться к содействию нашего доброго знакомого, и только когда Дзержинский вторично отдал Берману грозный приказ об освобождении Кроль и выдаче ей пропуска в Маньчжурию, сопротивление его было сломлено. Оказалось, что он просто утаил первую телеграмму.