Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ой, Семеновна, ты ж не заметила,
Как я дружка твово вчерась приветила… —
пронзительно пела одна из них, лукаво подмигивая кружащемуся с ней рядом «дружку».
Ох, Семеновна, кака ж ты бойкая,
Наверно, выпила пол-литра горького… —
с таким же лукавством и не менее голосисто, положив руки на плечи своего ухажера, вторила ей другая.
Стараясь не привлекать внимания своим нелепо-«гражданским» видом, мы трое нерешительно остановились возле крайней машины. Но нас все же заметили. На обветренном, веснушчатом лице баяниста вдруг отразилось крайнее удивление. Оборвав на полуноте мелодию, он бережно поставил баян на тумбу, после чего подошел к нам. И недавние плясуны, отряхнув поднятые с земли полушубки и накинув их на плечи, под неодобрительные взгляды своих подружек тоже приблизились к нашей тройке.
– Откуда вы такие взялись тут, девчата?
Выслушав наши сбивчивые ответы, оживились, покивали сочувственно.
– Так вы целых три года жили на чужбине и не имеете даже представления о том, что происходило в это время дома, в России?! Слушайте, девчонки, – встрепенулся синеглазый черноволосый боец. – Ведь вы, наверное, еще никогда не слышали и наших фронтовых песен? Хотите, мы сейчас споем вам? Петро, тащи сюда свою бандуру, давай ту, нашу, – про «Огонек»!.. Васька, где твоя бумажка?
И трое раскрасневшихся от недавней удалой пляски бойцов в светлых, до черноты затертых на полах и на рукавах полушубках встали перед нами полукругом и, глядя в бумажку, что держал перед собой в вытянутой руке Васька, запели под мелодичные звуки баяна. Ах, что и как они пели! Я знаю, что я никогда не забуду, всю свою жизнь буду помнить и этот странный, словно бы нереальный вечер в чужом городе, и прекрасную, впервые услышанную мелодию, и этих незнакомых, но бесконечно дорогих мне в те минуты парней, что с чувством выводили для нас слова берущей за сердце песни, которые я тут же запомнила – сразу и навсегда:
На позицию девушка провожала бойца,
Темной ночью простилися на ступеньках крыльца.
«Поезжай потихонечку и громи там врага,
Что б с тобой ни случилося – я навеки твоя».
Не успел за туманами скрыться тот огонек —
На крылечке у девушки уж другой паренек,
С золотыми погонами, с папиросой в зубах
И с улыбкой надменною на красивых губах…
…Не прошло и полмесяца – парень шлет письмецо:
«Оторвало мне ноженьку, обожгло все лицо.
Если любишь по-прежнему и горит огонек —
Приезжай, забери меня, мой любимый дружок».
Но ответила девушка: «Вот тебе мой ответ:
Я с другим повстречалася, и любви больше нет.
Ты лечи свою ноженьку, про меня позабудь,
Ковыляй потихонечку – проживешь как-нибудь…»
Сразу стало невесело на душе у бойца
От такого поганого от ее письмеца,
И врага ненавистного уж не бьет паренек
За любимую девушку, за родной огонек…
Утром ранним, не солнечным, в свой родной городок
Приезжает на поезде молодой паренек,
И лицо не побитое, и вся грудь в орденах,
И с походкою стройною на обеих ногах.
И опять повстречалися на ступеньках крыльца.
И она растерялася, увидав молодца,
Подбежала, заплакала: «Как тебя я ждала!
Если любишь по-прежнему – я навеки твоя…»
Но ответил сурово ей молодой паренек:
«Ты с другим повстречалася, и потух огонек.
Нашу дружбу хорошую ты сменяла на ложь,
Ковыляй потихонечку – как-нибудь проживешь».
Мы слушали и не замечали, как из наших глаз опять текут и текут слезы. Какая песня, какие в ней слова! Ясно, что ее мог написать только тот, кто сам пережил нечто подобное. Это именно он, задумав проверить крепость чувств своей любимой, сидя после жаркого боя в тесной землянке, писал ей при свете чадящей коптилки о своем мнимом, тяжком ранении… А потом, живой и невредимый, блистательный в своем геройстве, встретил ветреную изменницу и решительно отверг ее. Вот так – «ковыляй потихонечку, проживешь как-нибудь…».
Вытирая ладошками слезы, мы вразнобой, перебивая друг друга, говорили смущенно улыбающимся певцам какие-то бессвязные, теплые слова, и вдруг словно бы снежно-ледяная лавина обрушилась на наши головы. Со стороны временно оставленных в одиночестве фронтовичек до нас явственно донеслось насмешливо-презрительное:
– Глянь-ка, как расхлюпались, подлянки… Не иначе как оплакивают своих сбежавших фрицев. Надеются, немецкие подстилки, что их тут кто-то пожалеет… Как бы не так! Пошли, девчата…
И они пошли, не оглядываясь, уверенные в своем превосходстве над нами, непримиримо-враждебные, переговариваясь нарочито оживленно и весело, обидев нас ни за что ни про что до самого донышка души.
Еще большие огорчения доставила Надежда. Она явилась в подвал вскоре после нас – не похожая на себя – вся какая-то растерзанная, зареванная, с разорванным подолом юбки.
Перемежая свои слова судорожными рыданиями, рассказала, что над ней подло надругались сразу пятеро. Они, свои же украинские хлопцы, пригласили ее прогуляться до магазина, что стоит на круглой площади, сказали, что там всего полно, – мол, бери – не хочу. В магазине никого не было, лишь какие-то два немецких подростка шмыгнули им навстречу из распахнутых дверей. Там и правда полки ломились от разной одежды и белья. Надежда навязала большой тюк, вдобавок присмотрела не распечатанный еще короб с мужскими шерстяными свитерами. «Хлопцы» охотно помогали ей, обещали помочь донести всю поклажу до места и даже подтянули уже короб к двери. А потом вдруг затащили ее в соседнее помещение, повалили на пол…
– Я страшно злякалась, – рассказывала Надежда, дрожа и захлебываясь слезами, – билась з ними. Кричала, звала на пидмогу, але воны, усе пятеро, были як звири. Один из них даже ударил меня по лицу. Ось, бачьте… – Тут Надька показывала всем мокрую, в красных пятнах щеку. – Вин бил меня и кричал: «З нимцами, сука, спала, а с нами не хочешь – гребуешь». А я… я, тетечка Нюра, блюла себя…
