Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Надо уложить его куда-нибудь, – устало сказал Игорь Алексеевич, – до утра проспится – забудет все, что было здесь… Дело в том, что солдаты обнаружили где-то в городе винный склад, вот и перепились. Видимо, кто-то указал этому «храбрецу» ваш «адрес», да еще и немало подзадорил его.

Присев на ящик, подполковник вынул из кармана пачку папирос, щелкнул зажигалкой.

– С теми, кто сражается на передовой линии, нельзя иначе, – говорил он под храп растянувшегося на освобожденной циновке, заботливо укрытого шинелью (конечно, тут мама постаралась) скандалиста. – В основном это люди с изломанной судьбой – те, кто вольно или невольно совершил однажды тяжкий воинский проступок и теперь должен искупить вину своей кровью. Эти парни ежеминутно смотрят смерти в глаза, поэтому для них, как говорится, – «все – трын-трава», они и действуют по принципу – «либо пан, либо пропал»… Конечно, по здравому размышлению, следовало бы наказать тех, кто разгромил склад, но ведь завтра, вернее, уже сегодня, эти ребята, по сути дела совсем еще мальчишки, после короткого отдыха снова пойдут в бой, и неизвестно, останется ли кто из них в живых…

Игорь Алексеевич с Михалычем ушли, наказав нам разбудить их в случае чего снова. А мы, лежа в темноте, с открытыми глазами на уплотненных циновках, слушали мощный, раскатистый храп молодого с изломанной судьбой парня, который чуть не «порешил» всех нас и которому через несколько часов снова предстоит идти «на смерть», тихо переговариваясь, невесело обсуждали события минувших суток и уже не могли уснуть до рассвета.

Так прошла наша первая ночь на свободе. Неужели подобное повторится еще раз?

11 мартаВ голове все смешалось – не могу высчитать, какой сегодня день, но, кажется, понедельник

Мы все еще сидим в своем подвале. Вчерашний день снова принес массу разнообразных впечатлений. Подполковник поднялся рано, уходя, по-видимому, дал своему Михалычу соответствующий наказ. Тот, собираясь с алюминиевыми котелками за завтраком, позвал с собою Анджея и Хуберта и вскоре они принесли целое эмалированное ведерко горячей пшенной каши (не немецкой «размазни», а настоящей, круто сваренной каши) с большими кусками мяса. Какой же вкусной она оказалась и с каким аппетитом мы все уплетали ее! Оставили на донышке ведерка и вчерашнему «кровожадному» скандалисту, который, несмотря на царящий уже вокруг дневной шум, продолжал спать под своей потертой шинелью безмятежным сном младенца.

Виновник ночного переполоха проснулся лишь около полудня. Долго не мог понять, где он находится, а когда узнал в подробностях о случившемся (Катерина с Надеждой постарались – красочно, во всех деталях живописали ночной эпизод), стоял перед нами поникший, с видом нашкодившего школяра.

– Ладно, не переживай, сынок, чего уж там! – не выдержала мама, с жалостью глядя на осунувшееся, с зелеными кругами под глазами лицо парня. – Всякое в жизни бывает… Главное, что не натворил ничего страшного, не принял грех на душу… Только не пей ты больше, сынок, этой отравы, от нее любая светлая голова теряет разум, дурной делается. Дай Бог, чтобы твоя мама дождалась тебя, порадовалась на твою молодость. У тебя ведь есть мама, сынок? Она жива?

– Жива. Она такая же… – Голос парня дрогнул. – Она такая же добрая, как вы… А пить я больше не буду. Поверьте. Не буду…

В течение дня наша тяжелая подвальная дверь, можно сказать, не закрывалась. Приходили бойцы всех званий, молодые и пожилые, рассаживались на ящиках, раскуривая папиросы либо самокрутки, расспрашивали нас о том, что их интересует, в основном как немецкие помещики ведут свои хозяйства, какие культуры преимущественно здесь выращиваются и много ли техники на их подворьях, а также о том, как они относились к нам, русским? В свою очередь сами охотно рассказывали о себе, о своих женах, матерях и сестрах – о том, как им, беднягам, доставалось за последние годы, да и сейчас еще достается без крепких мужских рук, о том, сколько проклятый немец сжег городов, сел и деревень по матушке России и сколько он замордовал либо угнал в рабство народу.

Особенно оживленными были беседы, когда появлялись наши «земели» (так назвал себя один из солдат) – ленинградцы. У меня сердце попеременно сжималось то от горя, то от гордости, когда я слушала рассказы о героических подвигах защищающих город голодных, едва держащихся на ногах людей (оказывается, Шмидт был прав, когда говорил, что в Ленинграде ужасный голод), о коченеющих на снегу трупах стариков и детей, о подчистую разграбленном и сгоревшем Петергофском дворце и об украденном фашистами «Самсоне», а также о проложенной через вьюжное Ладожское озеро ледовой дороге, что спасла от голодной смерти многих-многих ленинградцев и теперь по праву названа Дорогой жизни.

Словом, мы не сумели бы, если б даже захотели, сосчитать, сколько у нас в этот день перебывало народу – всех возрастов и всех национальностей. Русским, грузинам, таджикам, украинцам, белорусам – всем было интересно беседовать с нами, недавними «восточными рабами», у каждого находились какие-то особенные вопросы, свои, особые, пожелания и советы. И только ни одна женская нога не переступила порог нашего убежища. Ни одна из женщин или девушек-фронтовичек не пожелала пообщаться с освобожденными «восточниками», просто по-человечески поговорить с нами. Будто совершили мы какое-то ужасное злодеяние, которое навеки отделило нас, преступников, от порядочных людей. Или будто были мы прокаженными, которых, дабы не подцепить заразу, надлежало обходить далеко стороной… Обидно, конечно. Ну да ладно. Бог с ними…

Заглянули к нам и уже знакомые баянист Петя со своими дружками. Пели снова про «Огонек», и на этот раз, Руфа, Катя и я подпевали им. Потом мы впервые услышали замечательные песни – про «Землянку», про темную ночь в степи, где только пули свистят, да еще уныло гудит ветер в проводах, а также про то, что хотя и очень хорошая страна Болгария, а все равно нет на свете ничего лучше России… Исполнялись также и другие, знакомые нам довоенные песни. Надежда позабыла свои недавние невзгоды, азартно пела вместе со всеми. У нее сильный, истинно хохляцкий голос, певучий и гибкий, который заметно выделялся в общем хоре голосов. Наверное, впервые бетонные своды подвала старого немецкого дома слышали такое:

…Ой, ты Галю, Галю молодая,

Пидманули Галю, забрали с собой…

А потом трое дружков снова сбросили на ящики свои полушубки, Петро растянул меха «гармошки», и пошел пляс. И тут опять отличилась Надежда. Разрумянившись и блестя глазами, она то кружилась вихрем, то выступала павой,