Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Вот так бездумно, безоглядно текли часы. И среди всеобщего веселья у меня вдруг снова и снова сжимается в сладком волнении сердце, а глаза застилают слезы счастья и радости. Пережитые недавно огорчения кажутся совсем мелкими, зряшными. Ведь здесь, вокруг меня, – наши, наши, наши! То не сон, как бывало часто там, в недоброй памяти Грозз-Кребсе, когда ночами, беспредельно счастливая, я была со своими, а просыпаясь, с упавшим сердцем видела сквозь синий сумрак привычную, постылую обстановку, с двухъярусной кроватью напротив, а в окне – примелькавшийся до тошноты шпиль немецкой кирхи… Теперь же это не сон, а прекрасная, долгожданная явь. Они с нами, наши родные воины! Мы их видим, слышим, говорим с ними. В такие мгновения у меня возникает острое желание обнять поочередно всех этих усталых, мужественных, пропахнувших дымом и кровью людей, а может быть, опуститься даже в великой своей благодарности перед ними на колени. Но… Но я боялась, что меня не поймут или, что скорей всего, – сочтут сумасшедшей, поэтому сдерживала свои порывы, отвернувшись, незаметно смахивала ладонями слезы.

Но кто-то, по-видимому, замечал мои «маневры» и, не веря стандартной отговорке о «попавшей в глаз соринке», смутно догадываясь об истинной причине слез и жалея наши не менее изломанные судьбы, выказывал настойчивое желание во что бы то ни стало чем-то помочь нам – ну, хотя бы подыскать более приличное жилье (что это мы до сих пор не можем расстаться со своим подвалом?) либо посодействовать в смысле «прибарахлиться». Один, наиболее расторопный, кареглазый и чубатый парень долго и безрезультатно уговаривал меня и Руфину подняться с ним этажом выше – всего лишь этажом выше! – где в спешно оставленной неведомыми хозяевами квартире полно разных драгоценностей, в том числе хрусталя, золота и серебра, а шкафы ломятся от всевозможной роскошной одежды.

– Что вы все долдоните – «Россия» да «Россия»! – сердито говорил он. – Никуда теперь ваша Россия от вас не денется. Придет время – отправят всех туда. А подумали вы – как жить-то там будете? Для каждого из нас Россия – мать родная, да только теперь она сама лежит в руинах… Пойдемте, девчата, я верно, без обмана вам говорю: и сами оденетесь с головы до ног, и еще своим родным кое-что привезете… Ну так как?

– Сынок, – начинала свою привычную, проникновенную «песню» мама, – оставь ты моих дочек, прошу тебя, в покое… Мы пережили здесь не такие трудности, а дома и подавно все выдюжим. Там и воздух теплее, и дождь не в дождь, и град не в град. Слава Богу, у каждой голова, руки-ноги целы, вернемся в Россию – все у нас опять будет, всего добьемся… Христом Богом тебя прошу, сынок, оставь ты моих дочек в покое…

– Тьфу! – плюнул в сердцах парень и даже притопнул в досаде сапогом. – С тобою, мать, как видно, каши не сваришь! Заладила одно, а не думаешь о том, что девчонки твои будут раздетыми ходить в России. Ну и черт с вами! Не верите мне – не надо!

Порядком рассерженный, он ушел, однако минут через двадцать вернулся снова. Сбросив небрежным жестом с плеча свой изрядно потрепанный «сидор», картинно вытряхнул из его утробы на пол, перед нашими ногами, ворох какого-то тряпья.

– Сидят тут, как две… как две клуши, боятся пошевелиться! Возьмите себе хоть это – все пригодится на первых порах. Глядишь, еще и за приданое сойдет… А то в Россию налегке собрались… Словно на прогулку… Испугались, дуры, что мне от них что-то надо. Да ни черта мне от вас не нужно, просто зло берет за таких вот… за таких вот раззяв!

Позднее мы с Руфиной по-сестрински поделили принесенное чубатым грубияном добро. Мне достался огромных размеров немецкий пододеяльник с расшитыми по углам непонятными вензелями, меченая такими же готическими буквами-завитушками простыня, а также крепдешиновое, в мелких зелено-желто-красных листочках по серому полю платье и модная, с плечиками, светло-голубая шелковая кофта с рядом прозрачных, стеклянных пуговиц. Вместе с тряпками из мешка чубатого выпала на пол и продолговатая картонная коробка, доверху набитая разноцветными шелковыми нитками, которые мы с Руфой также поделили поровну.

Ну а часа в четыре после полудня наш подвал сразу и вдруг опустел. Занявшая город воинская часть снова выступила в поход – на Запад. Впереди у нее предстояли новые бои. Впереди были новые города, где такие же, как мы, невольники так же истово ждали своих освободителей, так же, как и мы, верили, страшились, надеялись… Я думала, что уже никогда не увижу больше Игоря Алексеевича, но он все же забежал проститься. Буквально на несколько минут.

– Желаю вам благополучно добраться до России и непременно снова почувствовать себя там полноправными гражданами, – сказал он, пожимая всем руки. – А мы постараемся тут побыстрей разделаться с фрицами и тоже вслед за вами вернемся домой.

– Храни тебя Бог, сынок, – растроганно сказала мама и смутилась. – Не обижайтесь, что я назвала вас сыном. – Ведь для меня, для всех нас, вы, наши освободители, навсегда останетесь самыми дорогими, самыми родными людьми на свете… Позволь, сынок, я перекрещу тебя.

И она перекрестила его, а потом, потянувшись, неловко поцеловала его в обветренную, гладко выбритую щеку.

Мне тоже очень хотелось сказать седеющему подполковнику что-то очень хорошее и теплое. Что, наверное, это большое счастье, когда встречаешь в жизни, и особенно – в самые трудные ее моменты, доброго человека, который понимает тебя, верит тебе и может одним словом рассеять гнетущие твою душу сомнения и тревогу.

Но меня, как всегда в подобных случаях, «заколодило», язык оказался скованным, и единственное, что я смогла промямлить, – так это поблагодарить Игоря Алексеевича за все, что он для нас сделал, и пожелать ответно благополучного возвращения на Родину. Мы стояли молча возле угла палисадника, а вдали, по центральной магистрали, снова двигались войска – шла пехота, проносились машины и мотоциклы, автотягачи с тяжелым гулом тащили за собой мощные орудия. На Запад… На Запад. Мне вспомнились строки из одного моего давнего стихотворения:

…Шли одним наступлением могучим,

Шли на Запад, в берлогу врага.

«Храни вас Бог, сынки, – задумчиво сказала мама, глядя на мерно колышащиеся вдали солдатские ряды. – Возвращайтесь живыми и здоровыми к своим матерям». И я вслед за ней повторила неслышно: «Храни вас Бог, братья мои».

13 марта

По всей видимости, сегодня мы должны переселиться в какое-то другое здание. С утра приходил из вновь организованной городской комендатуры молодой, с виду страшно суровый, безусый парень с погонами