Любовь в холодном климате - Митфорд Нэнси

– Какая чушь! – заметил дядя Мэттью. – Этот парень не стал бы так улыбаться: от всех этих поразивших его стрел он бы давно умер!

На противоположной стене висел монтдоровский Боттичелли, за которого дядя Мэттью, как он выразился, не дал бы и семи с половиной шиллингов, а когда Дэви показал ему рисунок Леонардо, тот заявил, что у него руки чешутся схватиться за ластик.

– Я раз видел одну картину, – сказал он, – с изображением шайрских[41] лошадей в снегу. На ней не было ничего, кроме обвалившейся изгороди и трех лошадей. Так вот, будь я богат, купил бы, – глядя на нее, хотя бы чувствуешь, как холодно этим бедным тварям. Если все это барахло считается ценным, то та картина должна была бы стоить целое состояние.

Дядя Мэттью, обычно не выезжавший из дома по вечерам, а особенно на балы, и слышать не хотел о том, чтобы отклонить приглашение в Монтдор-хаус, хотя тетя Сэди, которая знала, какое это для него мучение – бодрствовать после обеда, – сказала:

– Право, дорогой, две наши дочери уже замужем, а две еще не выезжают, нам нет необходимости присутствовать, если ты не хочешь. Полагаю, Соня прекрасно нас поймет.

Но дядя Мэттью мрачно ответил:

– Раз Монтдор приглашает нас на бал, значит, хочет нас там видеть. Думаю, нам следует пойти.

В результате он, стеная, влез в бриджи времен своей молодости, ставшие такими опасно тесными, что он почти не отваживался садиться и лишь стоял, как аист, возле стула тети Сэди. Тетя Сэди же извлекла из банка все свои бриллианты и одолжила часть Линде, а часть – тете Эмили, но и тогда у нее осталось еще довольно много для себя. И вот теперь они весело болтали здесь со своими родственниками и знакомыми по графству, которые приходили и уходили. Даже дядя Мэттью казался вполне довольным, пока не случилось ужасное: его попросили сопровождать к ужину супругу немецкого посла. Случилось это так. Лорд Монтдор, который находился совсем рядом с дядей Мэттью, вдруг в ужасе воскликнул:

– Святые небеса, жена немецкого посла сидит там совсем одна!

– И поделом ей, – съязвил дядя Мэттью.

Лучше бы он придержал язык. Лорд Монтдор услышал эти слова, не разобрав смысла, резко обернулся, увидел, кто их произнес, и взял дядю за локоть.

– Мой дорогой Мэттью, вы самый подходящий человек… Баронесса фон Равенсбрюк, позвольте представить вам моего соседа лорда Алконли. Ужин уже подан в музыкальной комнате – вы знаете дорогу, Мэттью.

Мера влияния лорда Монтдора на дядю Мэттью была такова, что тот не развернулся и не удрал мигом домой. Никакой иной смертный человек не смог бы убедить его остаться и пожать руку немцу, не говоря уже о том, чтобы взять его под эту руку и накормить. Он повел даму в столовую и, оглянувшись, бросил на жену скорбный взгляд.

Тут рядом с тетей Сэди села леди Патриция, и они поболтали, несколько бессвязно, о местных делах. Тетя Сэди, в отличие от своего мужа, любила выезды в свет, если они не были слишком частыми и если ей не приходилось засиживаться допоздна и позволительно было просто мирно наблюдать, не вступая в разговоры. С незнакомцами ей было скучно – они ее утомляли; она любила общество только тех людей, с которыми у нее имелись общие повседневные интересы – таких, как деревенские соседи или члены ее собственной семьи, но даже с ними тетя обычно бывала довольно рассеянна. Однако на сей раз собеседницей оказалась леди Патриция, которая сама, похоже, погрузилась в раздумья, отвечая тете Сэди «да» и «нет» и сетуя на то, как чудовищно было опять выпустить на волю идиота из деревни Скилтон, особенно сейчас, когда стало известно, как он быстро бегает, ведь выиграл в лечебнице забег на сто ярдов.

– И всегда гоняется за людьми, – возмущалась тетя Сэди.

Но голова леди Патриции была занята не идиотом. Уверена, она размышляла о вечеринках в этих самых комнатах в дни ее молодости и о том, как сильно она боготворила Рассказчика и какое это было страдание, когда он танцевал и флиртовал с другими, а вот сейчас, пожалуй, еще печальнее, ведь ее уже больше не заботит ничего, кроме больной печени.

Я знала от Дэви («О, какая удача! – говаривала Линда. – Дэви такой старый сплетник, что бы мы делали, бедные простаки, если бы не он!»), что леди Патриция любила Малыша несколько лет, прежде чем он наконец к ней посватался, и уже совсем потеряла надежду. И каким же скоротечным оказалось ее счастье: не прошло и полугода, как она застала его в постели с посудомойкой.

– Малыш никогда не охотился на крупную дичь, – слышала я однажды от миссис Чэддсли-Корбетт, – ему всегда нравилось стрелять только по кроликам, а сейчас, конечно, он стал посмешищем.

Должно быть, это омерзительно, быть замужем за посмешищем.

Потом леди Патриция спросила тетю Сэди:

– Когда вы впервые пришли сюда на бал?

– Это было, вероятно, в тот год, когда я стала выезжать, в девятьсот шестом. Хорошо помню свое волнение, оттого что увидела во плоти короля Эдуарда и услышала его громкий иностранный смех.

– Двадцать четыре года назад, подумать только! – вздохнула леди Патриция. – Как раз перед тем, как мы с Малышом поженились. Вы помните, как во время войны люди говорили, что нам больше никогда не увидеть таких вещей, однако же посмотрите! Только посмотрите на ювелирные украшения!

Вскоре в поле зрения появилась леди Монтдор, и леди Патриция заметила:

– Вы знаете, Соня просто феноменальна. Я уверена, сейчас она лучше выглядит и одета лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Это была одна из тех столь типичных для людей средних лет ремарок, которые я раньше находила непостижимыми. Мне казалось, что леди Монтдор вряд ли можно описать как привлекательную или хорошо одетую; она была старой, и этим все сказано. Впрочем, никто не мог отрицать, что в таких случаях, как этот, она впечатляла. Усыпанная прекрасными крупными бриллиантами. Тиара, ожерелье, серьги, огромный крест на груди, браслеты от запястий до локтей поверх замшевых перчаток и броши повсюду, где для них находилось место. Украшенная великолепными драгоценностями, окруженная внешними признаками «всего этого», всем своим видом выражая превосходство, которое она так глубоко в себе чувствовала, Соня была, словно тореадор на арене, идол на капище, движущая сила действа.

Дядя Мэттью, улизнув от жены посла с глубоким поклоном, выражающим искреннее отвращение, вернулся к семейной компании.

– Старая каннибальша, – ворчал он. – Опять требовала fleisch[42]. Еще и часа не прошло, как она проглотила обед… Я притворился, что не слышу – ни за что не стану потакать пожилой людоедке! В конце концов, кто выиграл войну? И ради чего, хотел бы я знать? Заботящийся об общественных интересах чудесный Монтдор мирится со всей этой иностранной швалью в своем доме – будь я проклят, если стану это делать! А посмотрите вон на того мошенника! – Он сверкнул глазами в сторону «сэра» с синим подбородком, который под руку с Полли направлялся в комнату, где подавали ужин.

– Да полно тебе, Мэттью, – сказал Дэви, – ты же знаешь, сербы были нашими союзниками.

– Союзники! – проворчал дядя Мэттью, скрежеща зубами. Это слово было для него, как красная тряпка для быка, и гадкий Дэви, зная это, размахивал тряпкой для потехи. – Так, значит, это серб? Ну, не мешало бы ему побриться. Свиньи все до единого. Конечно, Монтдор приглашает их только ради блага страны. Я искренне восхищаюсь этим парнем, он думает только о своем долге – вот пример для каждого!

Проблеск веселья озарил грустное лицо леди Патриции. Она была не лишена чувства юмора и являлась одной из немногих людей, которые нравились дяде Мэттью, хотя он не мог заставить себя быть учтивым с Малышом и яростно таращился в пространство всякий раз, когда тот проходил мимо нашей маленькой колонии, что проделывал довольно часто, сопровождая старых леди королевской крови в столовую. Среди многих его проступков в глазах дяди Мэттью главным был тот, что, будучи на войне адъютантом генерала, Малыш был однажды застукан за рисованием наброска шато в тылу врага. Совершенно ясно, что не все в порядке с человеком, который тратит время на рисование набросков или вообще берет на себя обязанности адъютанта, когда мог бы с утра до ночи душить чужеземцев.