Любовь в холодном климате - Митфорд Нэнси

– Сексапильности, – слабым голосом поправила ее леди Патриция. – Сексуальной привлекательности.

– Когда мы были молодыми, слава богу, ничего этого не было. Вся эта сексапильность – полный вздор и чепуха: девушка была либо красавицей, либо некрасивой очаровашкой, вот и все. Но тем не менее, коль скоро сексапильность изобрели, полагаю, лучше, если девушки ею обладают. Их партнерам, похоже, она нравится, а у Полли ее нет ни крупицы, это видно. Но насколько иначе, – вздохнула она, – чем мы ожидали, поворачивается жизнь! С тех самых пор, как она родилась, знаешь ли, я волновалась и тревожилась об этом ребенке, рисовала в воображении ужасы, которые могут с ней приключиться. А вдруг Монтдор умрет до того, как она устроится, и у нас не будет приличного дома, вдруг ее красота уйдет (я боялась, что в четырнадцать лет она слишком красива) или она попадет в аварию и проведет остаток жизни в инвалидном кресле – всякое-разное. Я просыпалась ночью и все это представляла, но одна вещь никогда не приходила мне в голову – что она закончит свои дни старой девой.

В ее голосе нарастала нота истерической обиды.

– Да полно тебе, Соня, – довольно резко оборвала ее леди Патриция. – Бедная девочка еще в подростковом возрасте. Дай ей по крайней мере провести лондонский сезон, прежде чем называть ее старой девой: уверена, она весьма скоро найдет кого-нибудь себе по вкусу, можешь быть совершенно спокойна.

– Как бы мне хотелось так думать, но я боюсь, что никто ей не понравится и, более того, она не понравится никому, – вздохнула леди Монтдор. – У нее нет призывного взгляда. Ох, это очень печально. И, кроме того, у нее из ночи в ночь горит свет в спальне, я все время его наблюдаю.

Леди Монтдор недолюбливала современные изобретения, такие как, например, электрическое освещение.

9

Настало и прошло лето, но, как и предрекала леди Монтдор, в жизни Полли не произошло никаких изменений. Лондонский сезон, как и следовало ожидать, открылся балом в лондонском особняке Монтдоров – балом, который обошелся в две тысячи фунтов – во всяком случае, так говорила всем леди Монтдор – и был, бесспорно, блестящим. На Полли красовалось белое атласное платье с розовыми розами по подолу и розовой подбивкой пояса («штрихи розового», как говорилось в «Татлере»), выбранное для нее в Париже миссис Чэддсли-Корбетт и привезенное в мешке неким южноамериканским дипломатом, чтобы сэкономить на пошлине, – операция, о которой лорд Монтдор ничего не знал и которая, узнай он о ней, изрядно бы его ужаснула. Красота Полли, подчеркнутая этим платьем и легким макияжем, вызвала горячие отклики, особенно у людей предыдущего поколения, которые в один голос говорили, что со времен леди Хелен Винсент, Лили Лэнгтри и сестер Уиндхэм (в зависимости от конкретного вкуса) в Лондоне не видывали ничего столь совершенного. Сверстники же, однако, не были так сильно ею очарованы. Они признавали красоту Полли, но отмечали, что она скучная и слишком крупная. А вот чем они по-настоящему восхищались, так это маленькими, щуплыми, лупоглазыми копиями миссис Чэддсли-Корбетт, которыми кишмя кишел тот сезон. Многие ненавистники леди Монтдор говорили, что она слишком уж держит Полли на заднем плане. Впрочем, это утверждение вряд ли было справедливо, поскольку, хотя леди Монтдор и впрямь немедленно заполняла собой передний план любой картины, на которой фигурировала, она, по существу, очень стремилась вытолкнуть Полли вперед, точно заложника, и не ее вина, что та все время ускользала назад.

По случаю этого бала многие члены королевской семьи из спальни леди Монтдор покинули свои серебряные рамки и появились живьем, в натуральную величину, более пыльные и менее гламурные, бедняги, чем были на фотографиях. Они заполонили громадные приемные покои Монтдор-хаус, и со всех сторон то и дело доносилось «сэр» и «мадам». «Мадам» производили, право же, очень жалкое впечатление, словно их давно не кормили, такие старые, в такой блеклой и жеваной одежде, а у нескольких выбритых до синевы «сэров» был ужасающе иностранный вид. Мне особенно запомнился один из них, так как мне сказали, что им интересуется французская полиция и не особенно интересуются где-то еще, в особенности, похоже, на родине, где его кузен, король, ежедневно ожидает, что восточный ветер сдует корону у него с головы. Этот принц источал сильный, но неприятный запах камелий, а лицо его густо покрывала пудра в цвет загара.

– Я пригласила его только ради моей дорогой старой принцессы Ирэн, – объясняла леди Монтдор, если люди удивленно приподнимали брови при виде его в столь респектабельном доме. – Никогда не забуду, каким ангелом он был по отношению к нам с Монтдором, когда мы путешествовали по Балканам. Такие вещи не забываются. Да, я знаю, люди говорят, будто он голубой, что бы это ни означало, но, если слушать все, что говорят, кончится тем, что не будешь приглашать вообще никого, и к тому же половина этих слухов, я уверена, распространяется анархистами.

Леди Монтдор обожала любых особ королевской крови. Это было искреннее обожание, совершенно бескорыстное, потому что она любила их в той же степени тогда, когда они отправлялись в изгнание, в какой и тогда, когда они были у власти, и реверанс служил неизменным знаком этой любви. Ее реверансы по причине солидного телосложения не походили на изящное движение пшеницы на ветру. Она оседала, как верблюд, и, поднимаясь, вздымала, как корова, в первую очередь заднюю часть – движение странное и, видимо, болезненное для исполнительницы, выражение лица которой, однако, опровергало эту мысль. Колени у нее трещали, как револьверные выстрелы, но улыбка была божественной.

Я оказалась единственной незамужней женщиной из приглашенных в Монтдор-хаус на обед, который предшествовал танцам. Это был званый обед на сорок персон с очень важными «сэром» и «мадам». По такому случаю гости прибыли минута в минуту, то есть все одновременно, а большая толпа на Парк-лейн была вознаграждена возможностью от души поглазеть на вытянувшиеся в цепочку автомобили. И только я приехала на такси.

Наверху воцарилось долгое ожидание, без коктейлей, и даже самые стойкие из приглашенных – вроде миссис Чэддсли-Корбетт – принялись нервно щебетать, словно их подвергли невыносимому испытанию. Они так и стояли, болтая всякие глупости своими изысканными голосами. Наконец к лорду Монтдору подошел дворецкий и что-то пробормотал, тогда лорд и леди Монтдор спустились в холл принять почетных гостей, тогда как мы, остальные, направляемые Малышом, образовали полукруг. Очень медленно леди Монтдор провела умопомрачительных «сэра» и «мадам» вдоль полукруга, представляя им гостей особым тоном – тихим, благоговейным, но решительным, – так мои тетушки разговаривали в церкви. Затем, торжественно переплетя руки, все четверо отошли прочь и, по-прежнему медленно, через двойные двери прошествовали в столовую, предоставив остальным сориентироваться и последовать за ними. Все это работало как заводной механизм.

Вскоре после обеда, который занял немало времени и стал вершиной, апогеем, подлинной кульминацией хэмптоновского гостеприимства, начали прибывать на бал гости. Леди Монтдор, в золотой парче и многочисленных бриллиантах, включая знаменитую розовую тиару, лорд Монтдор, радушный, благородный, с длинными худыми ногами, одну из которых украшал орден Подвязки, в шелковых чулках и бриджах, с лентой поперек манишки, с болтающейся на груди дюжиной миниатюрных знаков отличия, и Полли в белом платье и ореоле красоты битый час стояли наверху лестницы, пожимая руки гостям, и так восхитительно было видеть обтекающий их поток людей. Леди Монтдор, верная своему слову, пригласила очень мало девушек и еще меньше мамаш. Гости, таким образом, были не слишком молоды и не слишком стары, а находились в блестящем расцвете лет.

Никто не приглашал меня танцевать. Не только девушек, но и молодых людей здесь оказалось очень мало – лишь те, что были надежно закреплены в супружеских дуэтах. Впрочем, меня устраивала роль наблюдателя, и поскольку там не было ни единой души из мне известных, то и стыдиться было нечего. И все же я обрадовалась, когда семейство Алконли с Луизой, Линдой и их мужьями, а также тетя Эмили с Дэви, которые обедали все вместе, появились, как всегда появлялись на вечеринках, без опоздания. Я влилась в их жизнерадостную компанию, и мы заняли позицию в картинной галерее, откуда можно было свободно наблюдать за происходящим. С одной стороны галерея открывалась в бальную залу, а с другой – в комнату, где подавали ужин. В галерее непрестанно появлялись новые лица, но в то же время не собиралась толпа, так что мы имели возможность рассмотреть наряды и украшения наилучшим образом. Позади нас висела картина Корреджо, на которой был изображен святой Себастьян со своим обычным смиренно-радостным выражением лица.