Рассказы - Чарльз Буковски

Джек в ответ садится. Двое остальных садятся. Джек пообещал мне никогда больше не заходить, но большую часть времени он так убухан вином, что обещания его немногого стоят. Он живет с матерью и делает вид, что он художник. Я знаю еще четверых или пятерых, которые живут с матерями или питаются у них, и все претендуют на гения. А матери все у них одинаковые: «Ох, у Нельсона никогда работы не принимали. Он слишком опередил свое время». Но вот, скажем, Нельсон — художник, и у него что–нибудь повесили: «Ох, у Нельсона картина висит на этой неделе в галереях Уорнера — Финча. Его гений наконец–то признали! За работу он просит 4.000 долларов. Как вы думаете, это не много?» Нельсон, Джек, Бидди, Норман, Джимми и Кетя. Блядь.

Джек влатан в джинсы, босиком, без рубашки, без майки, только на плечи наброшена коричневая шаль. У одного парня борода, он ухмыляется и беспрерывно заливается румянцем. Третий просто жирный. Пиявка какая–то.

— Ты Борста в последнее время не видел? — спрашивает Джек.

— Нет.

— Пивом угости?

— Нет. Вы приходите тут, выдуваете все мое говно, потом сваливаете, а я на мели остаюсь.

— Ладно.

Он подскакивает, выбегает и достает свою бутылку вина, которую заначил у меня на крыльце под подушкой кресла. Возвращается, свинчивает крышечку и присасывается.

— Торчу я в Венеции с этой чувихой и сотней радужек. Чувствую вдруг — мне на хвост садятся, я рву к Борсту вместе с этой чувихой и сотней радужек. Стучусь и говорю ему: «Мухой, пусти меня! У меня сотня радужек и легавые на хвосте!» А Борст дверь–то и закрывает. Я выламываю дверь, вместе с чувихой вламываюсь внутрь. А Борст на полу какого–то парня раздрачивает. Я влетаю в ванную вместе с чувихой, дверь на лопату. Борст стучится. Я говорю: «Не смей сюда заходить!» И час там примерно вместе с этой чувихой просидел. Я ее вспорол пару раз, чтоб не скучно было. Потом вышли.

— А радужки скинул?

— Нет, блин, ложная тревога оказалась. Но Борст очень рассердился.

— Черт, — сказал я. — Борст не сочинил ни одного приличного стиха с 1955 года. За мамин счет живет. Прошу прощения. Но я это к тому, что он только лыбится в телик, жрет свои утонченные кашки с зеленью, да бегает по пляжу трусцой в грязном исподнем. А ведь был прекрасным поэтом, когда жил с молоденькими мальчиками в Аравии. Но сочувствовать ему я не могу. Победитель приходит голова в голову. Типа, как Хаксли сказал, Олдос, то есть: «Любой человек может быть…»

— Ты сам–то как? — спрашивает Джек.

— Одни отказы.

Один парень начинает играть на флейте. Пиявка просто сидит. Джек то и дело опрокидывает пузырь себе в рот. Стоит прекрасная ночь в Голливуде, Калифорния. Потом чувак, который живет на задах моего двора, падает с кровати, пьяный в дымину. Грохот еще тот. Я уже привык. Я ко всему своему двору привык. Все они сидят по своим норам, шторы опущены. Встают к полудню. Машины сидят перед домом, покрытые пылью, шины спущены, аккумуляторы текут. Они мешают выпивку с дурью, и видимых источников существования у них нет. Мне они нравятся. Они меня не достают.

Чувак снова забирается в постель, снова падает.

— Дурень ты, дурень, — доносится его голос. — А ну быстро в кровать.

— Что там за шум? — спрашивает Джек.

— Это чувак, который за мной живет. Он очень одинок. Время от времени пивко попивает. У него в прошлом году мать умерла, оставила ему двадцать штук. Теперь он просто сидит дома, дрочит, смотрит по телику бейсбол и ковбойские стрелялки. Раньше на заправке работал.

— Нам пора отваливать, — говорит Джек. — Хочешь с нами?

— Нет, — отвечаю я.

Они объясняют, что тут все дело в Доме Семи Гейблов. Им надо повидаться с кем–то, как–то связанным с Домом Семи Гейблов. Не сценарист, не продюсер, не актеры — кто–то другой.

— Все равно нет, — говорю я, и они выметаются. Прекрасное зрелище.

И я сажусь к макакам снова. Может, ими пожонглировать получится? Вот бы заставить всю дюжину ебстись одновременно! Вот оно! Только как? И зачем? Вот, к примеру, Королевский Лондонский Балет. Но зачем, зачем? Я схожу с ума. Ладно, в Королевском Лондонском Балете есть идея. Дюжина макак летает, пока те балетируют. Только перед представлением кто–то им всем дает Шпанской Мушки. Не балету. Макакам. Но Шпанская Мушка — миф, не так ли? Ладно, появляется еще один спятивший ученый с настоящей Шпанской Мушкой! Нет, нет, Господи ты боже мой, никак не выходит!

Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:

— Алё, Хэнк?

— Ну?

— Я вынужден покороче. Я обанкротился.

— Да, Джерри.

— Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар ужался.

— Ага.

— Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я еду в Нью — Йорк.

— Что?

— В Нью — Йорк.

— Мне так и послышалось.

— Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что у меня там все срастется.

— Конечно, Джерри.

— Потеря спонсоров — лучшее, что со мною в жизни произошло.

— Вот как?

— Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые гниют на пляже. Так вот, я тут то же самое делал: гнил. Я должен отсюда свалить. И я не волнуюсь. Если не считать чемоданов.

— Каких чемоданов?

— У меня, кажется, не получается их сложить. Поэтому моя мама приезжает из Аризоны пожить тут, пока меня не будет, а я, в конечном итоге, сюда потом вернусь.

— Хорошо, Джерри.

— Но перед Нью — Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, возможно, в Греции. А потом уже поеду в Нью — Йорк.

— Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.

И я возвращаюсь к макакам опять. Дюжина макак, которые могут летать, ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. Я отыскиваю свою резервную полупинту скотча в холодильнике. Смешиваю в стакане треть скотча с двумя третями воды. Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так, хоть какой–то шансик есть. Только бы заставить эту дюжину макак ебаться. А если б родился погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не было. Поэтому голову выше, макак — за работу. Ты благословен каким–никаким талантом и ты не в Индии, где, вероятно две дюжины пацанов могли бы убрать тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две дюжины, может, одна.

Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его все к черту.

На следующее утро в девять звонит дверной звонок. Там стоит молодая черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Они сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я пообещал поехать сегодня с ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня в какую–то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.

— Привет, Хэнк, — говорит он. Я его не знаю. Похоже, мы на той же пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные пояса. Дальше помню только то, что мы уже на пирсе. Я пирса–то от воды отличить не могу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции, ведущей к плавучему доку. Дно штукенции и палуба дока — примерно в трех футах друг от друга. Меня поддерживают.

— Что это, к ебеням, такое? — спрашиваю я. — У кого–нибудь выпить есть? — Не те какие–то люди. Выпить ни у кого нет. Потом я оказываюсь в крошечной шлюпке, взятой напрокат, и к ней кто–то прицепил мотор в пол–лошадиной силы. На дне плещется вода и две дохлые рыбки. Понятия не имею, кто эти люди. Они меня знают. Прекрасно, прекрасно. Мы направляемся в открытое море. Я блюю. Проезжаем рыбу–прилипалу, дрейфующую возле самого верха воды. Рыба–прилипала, размышляю я, прилипала, прилипшая к летучей макаке. Нет, это ужасно. И я блюю снова.

— Как наш великий писатель? — спрашивает дурковатый парень с носа шлюпки, тот, что в очках без оправы.

— Какой великий писатель? — переспрашиваю я, думая, что он имеет в виду Рембо, хотя я никогда не считал Рембо великим писателем.

— Вы, — отвечает он.

— Я? — говорю я. — О, прекрасно. На следующий год, наверное, соберусь в Алжир.

— Какой жир? — переспрашивает он. — Типа себе задницу смазывать?

— Нет, — отвечаю я. — Тебе.

Мы направляемся в море, где у Конрада все срослось. К черту Конрада. Я буду нюхать кокаин с бурбоном в темной спальне в Голливуде в 1970 году, или когда вы там это прочтете. В год макачьей оргии, которая так и не случилась. Мотор трепещет и глодает воду; мы чапаем к Ирландии. Нет, это ж Тихий океан. Мы чапаем к Японии. К черту.

25 БИЧЕЙ В ОБНОСКАХ

знаете, как бывает с игроками на бегах. натыкаешься на жилу и думаешь, что это всё. у меня была своя фатера на задворках, даже свой садик со всякими тюльпанами, которые росли — прекрасно и поразительно. у меня была зеленая рука. это значит, что зеленые бабки у меня тоже водились. какую систему я разработал, сейчас уже не помню, но она работала, а я нет — в общем, достаточно приятное существование. и еще у меня была Кэти. при всех делах. старик–сосед, бывало, аж слюнями захлебывался, как ее видел. постоянно в дверь ломился: