Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга третья - Анатолий Сорокин

А если все-таки есть, да понять некому?

Вот вам и зубоскальство! Оно, когда из души через сердце, тут не враз разобраться, у кого чего больше и на чем замешано. Ишь, увела она мужика насильно! А лейтенант Грызлов чего ж не пошел? Не пошел, к Тайке вернулся? Факт, не пошел. А другие, кто пользовался ее пышным телом? Не хуже городских ссыкух ублажала… шоферов тех же, приезжих, и где? А к той все липли… Ни тела, ни дела, слово сказать не умеет, не то, что глазком подморгнуть, а липли, хоть с кем получалось, лишь пожелай, Варюха.

Нет мочи Настюхе больше страдать, надрывая сердчишко, колотящееся на пределе. До донышка вымерзло и выстыло в ней за долгую страшную зиму свалившегося одиночества, как-то сразу вынудившего смириться, что на этот раз Василий уже не вернется.

Сразу, как только накричалась досыта у Варвары в избе.

Дома, в странно равнодушном бессмыслии к случившемуся с ней и Василием, она не упала на постель и не разревелась, а принялась старательно за хозяйство, словно раньше кто-то мешал, отвлекая на другие дела, и была занята нужными и менее ненужными бабьими хлопотами почти до утра, стараясь не потревожить Петьку. Прикорнув накоротке, в предчувствие рассвета снова вскочила, озабоченная будто бы завтраком для Василия, и вдруг поняла, что случилось, и Василия у нее больше нет. Оглушила по-особому пронзительно тоскливая мертвая тишина, ужасающая пустота избы гулко взорвались в ней, в ее черствой душе, заполненной черной злобой, разнеся на мелкие осколочки и злобу, и зависть, и ненависть, избавляя, вроде бы от всей этой собравшейся в ней тяжести. Светало, светлей и светлей становилось в избе, удивляя подобными превращениями. Не веря тому, что с ней происходит и что душе действительно становится легче, свободней, она, затравлено оглядываясь, осторожно присела на лавочку.

Слезы пришли к ней не враз. Вначале, опережая то разумное, что должно было, наконец, проникнуть в ее сознание, появился всеобъемлющий страх. Сковал и долго держал, словно связанную цепями. Потом будто окатило морозом и бросило в дрожь. С трудом приподняв руки, она прижала их к бесчувственному лицу, и тут вот, точно оттаяв от собственных теплых ладоней, повалилась на лавку, заколотившись в истерике.

Хлынувшие из нее слезы уносили часть леденящей надсады, и она их нисколько не сдерживала…

С тем и живет, выплакавшись и словно очистившись. Ни злобы, ни зависти, не понимая, есть в ней живое или вымерзло, покинуло мертвое тело, в котором ни страсти и ни желаний, или ужалось в горошину, притихнув до часа.

Пуск пекарни пришелся кстати, и Настя с благодарностью приняла предложение Грызлова, в первый раз, за долгие годы не предъявляя ему бестолковых претензий. На святом отношении к хлебу и крестьянской бережливости закладывалось ее детские представление о жизни, и она снова словно почувствовала былую молодость, желание мять и месить тесто, задыхаться в огне, бьющем в лицо.

И еще вдруг ощутила с поздним отчуждением к себе, что присутствие Василия ей было нужным, как необходима теплая одежда зимой. Что не смогла бы пожертвовать ради него жизнью, удивившись, сделай и он что-нибудь ради нее.

Но вот за хлеб, доведись, отдала бы себя, не раздумывая.

Ее любовь к Василию была, в какой-то мере, любовью к самой себе и своему необременительно разухабистому существованию.

И все же это была любовь.

Своеобразная, эгоистичная, не готовая на большие жертвы и большие щадящие сострадания, но готовая на посильное ей соучастие в общей беде.

Она могла переживать за самое малое, случившееся с Василием, но переживала про себя, вслух крикливо высказывая нечто противоположное, чем страдала. Он был для нее, и его не было. Ей было трудно с ним, но без него, в своем одиночестве, еще труднее. Не собираясь ни терять его, ни расставаться по собственному желанию, она чувствовала себя рядом с Василием и самой разнесчастной и самой осчастливленной.

Ей хватало ничтожно малого, чтобы, продолжая поносить Василия принародно, как ни странно, чувствовать к нему свою женскую благодарность.

Она никогда не задавалась вопросом, богато они живут или бедно, и можно ли жить лучше. О заработке и семейном достатке судила в сравнении не с тем, что и сколько нужно семье, а сравнивая, что имеют близкие, понятные ей люди. Андриан Изотович, к примеру, и должен был жить лучше, он главный в деревне и возможностей больше, а Таисия, жена его, без зависти должна лучше одеваться, быть красивее, горделивей других, не имеющих подобного права по ряду вполне понятных причин, возможно, и не зависящих непосредственно от нее. И неважно, располагает для этого чем, или нет. Но попробуй так повести себя Хомутиха или Елька Камышова, Наталья Дружкина или та же Варвара, и она не смогла бы такого перенести.

Ее понимание своей престижности было настолько нелогичным, непостоянным, что она порой сама это чувствовала.

Пекарня неожиданно вернула ей и былую славу, и долгожданный почет, оказавшиеся вдруг ненужными. Тщеславие отступило, все, чем ей хотелось когда-то обладать, в том числе, самой ничтожной властью над людьми, которую она получала, став заведовать пекарней, потеряло изначально престижный будто бы смысл.

Меланхолично пошарив рукою у ног и не найдя поблизости очередного полена, она еще посидела в пространной, затянувшейся отрешенности, затем поднялась, набросив на плечи плюшевый жакетик, скоро стояла перед Андрианом Изотовичем.

2

Не все люди умеют беспокоиться текущим моментом, чего говорить о желаниях на будущее; живется, ну и живи. К таким Андриан Изотович смело относил когда-то того же Пашкина Данилу, ее, Настю, некоторых других, давно для деревни утраченных. Все они ему как-то мешали, вызывая ежедневные психи, требовали постоянного внимания. Изредка соглашаясь в душе, что Данилкина или Настина заполошность все же бывает нужнее иной молчаливой послушности, в свое время он легко расстался бы с каждым их них, и расставался. Но сейчас, когда перед ним стояла измученная женщина, неузнаваемо исхудавшая, почти больная, и непривычно робко теребя платок, покорно ожидала его решения, способного повлиять на ее судьбу. Она была не чужая ему, не близкая, но и не чужая, неожиданно вызвав сочувствие, и Андриан Изотович с невероятно ясной, пронзительно ясной определенностью подумал вдруг, как, же предвзято судил он о людях и продолжает судить, не понимая, где и когда мог научиться подобной бездушности.

Или так и должно быть в этой запутанной жизни, когда равнодушие становится основополагающим приложением к любой мало-мальски значащей должности, являясь неким спасительным щитом от просителей и страждущих, которым ты не в силах помочь?

Настюха не только для него, для всей деревни была едва ли не чем-то инородным, и будто враждебным. Много пересудов вызывала когда-то Варвара. Сколь всякого возникало вокруг пьянчужки Васьки Козина?

А Пашкина – баламута и провокатора-задиру не сильно тревожащегося о последствиях лично дл я себя?

Изначально, начиная с его упрямого родителя, тех же Егорши и Паршука?

Не только живая история в лицах – вся деревенская политэкономия с биографией прошлого и настоящего.

Что же происходит с людьми, и что происходит с ним? Как и почему рождаются в каждом живом и мыслящем существе – если он все же мыслящий – столь разительные перемены в отношении недавно привычного и будто незыблемого?

И есть ли настоящее незыблемое?

Куда он звал этих людей и к чему привел? Чем лучше он тех пустозвонов, обещавших коммунистический рай через два десятилетия? Где грань сверхчеловеческого все терпения, веры и надежды, самопожертвования, за которыми спрятано простое крестьянское счастье?

Жизнь оказывается обычным пшиком; окунули разогретую до белого каления в шайку с водой, пшикнуло, вскружилось парком и улетучилось. Что имеют они сегодня и что даст он им завтра?

Мало имеют – к бабке ходить не надо, на виду каждый и каждая, не спрячешь и не укроешь. Крайне мало. И осчастливить по-настоящему непосильно ему во всем обозримом будущем. Нужно и можно продолжать уговаривать, взывая к патриотизму и высокой морали, зажигать на новые самоотречения, готов он и к этому и будет так делать, а люди проявят лучшие качества и обычное послушание, насколько это в их человеческих силах быть послушными и покорными. Но разве не понимает он главного, что продолжать так жить не только противоестественно самой человеческой натуре, которая должна осознавать всякое дело и только потом начинать его делать, но и преступно.

У власти всегда есть задачи первого уровня, второе, третья и пятое. Всегда! Но почему сама человеческая жизнь и ее мелкое личное счастье всегда отодвигается и отодвигается на дальние задворки? Что же и где тормозит былой наступательный размах и само, полное чаяний и надежд, человеческое устремление, начинавшееся настолько понятно разумно и запутавшееся в трех соснах? Пожить-то ведь по-человечески хотелось! По-человечески! Наперекор не верящему отцу. И что? В итоге-то что, Андриан?