Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга третья - Анатолий Сорокин

Василий закрыл глаза в знак того, что понимает Петьку, слышит, одобряет его советы.

Пилорамщики оказались на месте и не заставили себя ждать. Прибежали с вагами, всунули бревешки меж стенкой траншеи и трактором, навалились.

– Каши мало ели, – гуднул Бубнов. – Она – маленький жук, но махина… Сыро, нет хорошей опоры! Петька, мчись на ферму – и бабы могут помочь.

Высыпала вся ферма.

Вечер был тихий и особенно светлый. Вытаянная соломка золотилась на дороге, на обочине траншеи. Таинственно и загадочно мерцал изноздреваченный снег.

Варвара, стискивая шею, шептала едва слышно:

– Вася! Вася! Вася!

Симаков заметил Варвару, нашел в себе силы улыбнуться, и она без раздумий впустила в себя его виноватящуюся будто улыбку-извинение, и что-то случилось такое, бездумно бросив к Василию.

Бубнов заступил дорогу, сказал угрожающе:

– Сопли утри, ему только нюней твоих не хватало. – Нахохленный и суровый, горласто распорядился: – Всем на ваги! Навались, бабы, на вас надёжда!

Выждав, когда бабы возьмутся за жердины-бревешки, переставив кое-кого по-своему усмотрению, скомандовал:

– Разом на «три»!.. Дружно, пошли… Венька, Семен, не зевай, суй ваги глубже. Раз! Раз!.. Да мать вашу, не раскачивай взад-вперед, там живое лежит, не чурка безглазая! Еще, на раз!

Трактор откачнулся, повалился на другой бок, его удержали, подставив бревешки и столбики. Бабы волокли Симакова из-под трактора. Положили на солому.

– Доигрался, пьянчужка такой! – ругались от бессилия. – Зальют шары и носятся по деревне на своих драндулетах.

– Не выдумывай-ка, в обед он рази, выпившим был? И ни в одном глазу, будто не видно.

– В обе-е-ед! То в обед, а то вечером, долго с катушек слететь.

Симаков открыл глаза, вдохнув глубоко, застонал.

– Грудь помята, должно быть.

– Ее телегой прижало – трактор.

– Надо же, столь отвалилось! На целый метр ухнуло!

Примчавшийся Андриан Изотович опустился на колени, спросил:

– Ну, Василий, дышишь, живой?

Симаков открыл и закрыл глаза, сказал одними губами:

– Вроде живой, ног только не слышу. Она, язва… поплыла ни с того ни с сего.

Примчался Курдюмчик на машине, и Нюрка в кузове, похожая на ведьму.

Сиганула через борт, сверкнув толстыми голыми ляшками, пала Симакову на грудь:

– Ой, че же с тобой, Васенька, надеждынька ты моя несбывчивая! Как же ты так! Если никому больше не нужен, и погибай, как попало! Да мне хоть какой – роднее не надо. Вася! Вась, слышишь! Хоть какой! Хоть вовсе даже без ничего. – Заплакала по-бабьи горько и неутешно, с подвыванием: – И-иии!

И у Варвары ручьями текло по щекам.

Выбираясь из толпы, она наткнулась на Савелия Игнатьевича:

– Господи, жалко-то как его, Савушка, сердце остановилось… Жа-а-алко. Ведь не чужой он мне, Савелий.

– Ну-к, понимаю, не понимаю, што ль… Обойдется, не убивайся почем зря, – горбился старчески Савелий Игнатьевич и обласкивал, оглаживал вздрагивающую Варвару.

– Беда случилась, а рядом никого близкого, чужие все… Кому нужен стал?

Савелий Игнатьевич замялся:

– В больницу готовятся отправлять… Сопроводила бы.

Не осталась незамеченной его бесхитростная доброта, Варвара всхлипнула жалостливее:

– Оно кабы на пользу, а то если не так подумает?

Нюрка шумела отчаянно в толпе:

– Сама отвезу, какое всем дело! Я сама за себя отвечаю.

– Ну, что, Василий, – распорядился Андриан Изотович, – давай отправляйся, ни застудиться бы.

Симаков помотал головой:

– К дедке рулите. Баньку сварганим с веничком, мазью разной натрет… Полежу денек вместо выходного.

И Настюха объявилась в толпе. Прошла, как нож сквозь масло, скакнула с маху в кузов, куда перенесли Василия:

– Допрыгался, холостяк недоношенный! Дошиковал с читушками! Хорошо, что так, хоть голова осталась на плечах и Петька живой, могло быть хуже… Как у всадника безголового – слышал? Навовсе остался бы… как чурка. – Смерила ненавидящим взглядом Нюрку, заорала, как одержимая: – А ну выметайся, кошка шкодливая, он мне муж, не тебе… Чтоб духу твоего неслышно было рядом. – Сгребла толстую Нюрку, вывалила за борт, в снег, распорядилась властно: – Гони домой, Юрка; ему дома лучше.

– Ты не шибко, Настя, таким не шутят, – заволновались бабы. – Дело вовсе не чих-пых.

Настюха бровью не новела в сторону громкоголосых, знакомо-визгливо заорала на Курдюмчика:

– Оглох, баран не достриженный, ключиком он заигрался! Замерз ить мужик, трясет как лихорадочного, думаешь седне трогаться?

– Вези домой, Настя, – четко и внятно произнес Василий. – Домой хочу… Петьке пообещал.

Глава восьмая

1

Дом походил на сказочный терем, невозможно было представить, то это деревянное чудо создано простыми руками человека. Ленька был ошеломлен, ходил вокруг, замирая на какое-то время, задирал голову на высоченную хоромину, легкую и невесомую, готовую будто вспорхнуть, с резными наличниками и кружевами по карнизу, с высокими окнами, не застекленными пока, и островерхой надстройкой-мезонином – выдумкой мастера, раззадоренного под конец долгой, но вовсе не утомительной для него работы.

Смола выступала в пазах, пахло густо. Ветер гонял по двору мелкую стружку. Отчаянно заливались на крыше старой скворечни скворцы.

Дом был в пять комнат, с крыльцом, под которым вход в полуподвальное помещение, оборудованное под мастерскую во весь рост, чего сроду в деревне не делали. На верстаке огромная голова деревянного петуха.

Один глаз вроде бы косил, и Ленька, поставив фигурку, отошел, чтобы рассмотреть повнимательней.

Косил, точно. Он решительно взялся за стамеску и услыхал за спиной знакомые тяжелые шаги.

Не оборачиваясь, басовито упрекнул:

– Глаз-то… Че же совсем?

– Дак, с каково боку глянуть… А так – што скажешь?

Савелий Игнатьевич переставил петуха на свой лад, слегка завалил на хвост.

– Так и ставить?

– В том хитрость.

– Ну, даешь!.. А хорошо. Неожиданно.

– А ты плохо, што – неожиданно, без предупрежденья. Хотя ждали, конешно.

– Брось! Наоборот – приехал и приехал.

– Ну ладно, если наоборот. Когда схотелось, тогда приехал. Пошли смотрины устраивать, пока матери нет. Прибежит – не успем осмотреться.

Самодовольный, с выпирающей грудью, отчим шел впереди из комнаты в комнату. Скакал по лагам, где не было еще полов, осторожно раскрывал некрашеные двустворчатые двери под стекло в верхних шибках.

– Вот. На два окна в палисадник. Тебе – решено всем советом. Штоб на вырост семейный – поди, будет когда-то семья, а ты – будущий голова. Здесь, тебе!

Не желая домогаться похвалы в свой адрес, вернувшись в прихожую, самую вместительную, с лесенкой на второй этаж, в мансарду, Савелий Игнатьевич потоптался на широких плахах, развел руками:

– Так отчебучили.

И словно не было у них расставания, будто не уезжал никуда один из них, точно не было того разорения, которое по-прежнему бросалось в глаза на старых деревенских улицах. В доме все ощущалось иначе: тверже, прочнее, незыблемо. Пахло живым и полным надежды. Ветерок был другим; заглядывая словно бы в гости, на пробу, оставался, никуда больше не улетал, шевелясь в стружках, сметая опилки…

Оставался, Ленька слышал его и радостно обмирал – домина какой!

– Ох, и скучал же я! – вырвалось у Леньки. – Ну, думал… А не поступлю – в жизнь не вернусь!

– Вот бы. Не всем удача приветы шлет.

– Ле-еен-ня! – влетела ошалелая Надежда. – Братка Ленечка!

Толстоногая, в мать, головастая, черти в кого, худющая, как бессмертный Кощей.

– Гляди на нее! Новая Варвара растет. Вытянулась… Ха-ха, толстой жопы как не бывало!

– Ты… Болтун городской. Сам жопа.

– Ну, че ты, Надька… Было и было! Ведь было, я просто.

– Невеста уже, а ты в краску вгоняшь.

– Ее вгонишь, она же у вас за атамана, говорят, на пару с Петькой Симаковым управляются вместо меня. Верховодит кто, не поддаешься?

– Дак ить, порода – дура. Каки сами, таки сани, таки не шибко кому поддадутся, – гудел в сторонке Савелий Игнатьевич.

– А Петька не пристает?

Надька супилась и молчала. Озадаченный Ленька снова спросил:

– Так мир или война до победного? Может помочь, как бывало?

– Сама не без рук. Пусть только попробует сунуться!

Что-то было не так, но с первого раза не поймешь.

Надька на шее, не отпускает брата, болтала ногами, не давая слова сказать.

– Была визгуньей, визгуньей осталась. Задушишь! Ну, Надюха!

– Уж не-е! Уж не-е! Я, поди, соскучилась, потерпишь. – Разжала ручонки, отпрыгнула, глянув по-новому, засмущалась: – Приехал наконец… Чудо-юдо наше.

– Куды без дома-то, без дома никуды, – бубнил ровно Савелий Игнатьевич.

Трепыхнув сильным рывком, сердце попросило оглянуться.

– Мама!.. Мамка!