Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Мишка с Луковым сразу после затора сделали себе новую кобылку, уже из трех бревен, и весь день плавали на ней по разливине, выталкивая оттуда набившиеся бревна. У Мишки давно уже дрожали колени, ломило спину и хотелось есть. У него слегка кружилась голова, и к вечеру из носа потекла струйка крови. Луков велел присесть ему на бревнах и смачивать переносицу водой. А сам осторожно начал толкаться к берегу. Пристав, они сели под осиной. Мишка держал на переносице синеватый льдистый комок снега, а Луков курил. Тут их и застал крик Яшки Шмеля, донесшийся с верхнего кривуля.

— Эге-ге-ее! — приставив ко рту ладони, закричал вниз по реке и Луков. — Заканчива-а-ай! Ухо-одим!..

Но они еще сидели некоторое время под осиной, чувствуя усталость и облегчение. Потом пошли берегом вверх. На повороте реки, огибая заливину, они согнали Одноглазую. Обиженно закричав на весь лес, она взметнулась над вершинами и полетела на холодно алеющий закат. Она не знала, что делать ей теперь. Под можжевелиной у нее было уже увито гнездо, и сегодня утром она снесла тут первое яйцо. Она сидела на гнезде, когда вода начала прибывать и окружать кочку со всех сторон. Закрыв яйцо пухом, надерганным из брюшка, Одноглазая взлетела, чтобы узнать, что случилось. Она первая увидела затор, но не поняла, что это такое. А когда вернулась к гнезду, яйцо было уже под водой. Теперь, к вечеру, она плавала вокруг своей кочки, вновь обсохшей, но от гнезда осталась только ямка. Она не понимала, что случилось, но знала — гнездо нужно завивать дальше от реки. Когда оглядывала новое место, ее и согнали Мишка с Луковым. Людей она боялась, и теперь полетела в другой залив.

Вечерняя заря была короткой, скупой на малиновую краску. Над лесом рано повисло какое-то тягостное молчание. Обмякшие и притихшие сидели весновщики возле барака, прислонив багры к стене (Княжев распорядился не оставлять их сегодня на реке), потом по одному потянулись к вагончику. Настасья и Галя, узнав о заторе, глядели на мужиков сочувственно, жалея и любя.

А Мишка, наблюдая за поварихами, видел, что им все-таки хочется шутить и смеяться. Но сплавщики были угрюмы, и обе они скоро замкнулись, молча начали мыть нехитрую посуду. Когда они предложили Мишке добавки, он не отказался, взял тарелку из Галиных рук. Стесняться было некого: в вагончике не спеша допивал чай только Сорокин. Мишка боялся, что у него снова пойдет носом кровь и поэтому решил есть как следует. Поужинав, он сказал «спасибо», мимоходом благодарно глянул на Галю.

Возле вагончика горел костер, несколько человек понуро стояли вокруг него. Мишка подошел к ним, и они молча посторонились. Было сумрачно и не по-весеннему холодно. Люди докуривали, по одному уходили в барак. Наконец остался неподвижным только Чирок. Навалившись всем телом на неошкуренный шест, прислоненный к плечу, Чирок прижимал его к себе обеими руками. Мишка долго глядел на него, наконец понял: Чирок стоя спал. Огонь слабо освещал его усталое заострившееся лицо, пламя успокаивалось, садилось на угли все ниже, будто тоже устало. На углях лежали два раскаленных круга проволоки.

Когда Мишка пошевелился, Чирок вздрогнул, засуетился, но, увидев Мишку одного, успокоился:

— А чего я стою?.. Пойду спать, догорит и без меня. Утром проволоку заберем и все. Пошли? — кивнул он Мишке.

— Погляжу немного, — ответил Мишка и присел на корточки. — Не поднялся бы ветер, вдруг на барак повернет, — сказал он по-взрослому.

— Вот, вот, правильно, пригляди, — обрадовался Чирок. — А я пойду. Поглядывай!.. — и понес шест к бараку.

14

Ночью Княжев проснулся: ломило руки. За стеклами шумело, в бараке настыло. Он закурил и босиком, накинув на плечи фуфайку, вышел на крыльцо. Все было бело. Снег лепил прямо в лицо.

Поутру он лежал на крыльце барака, на маленьких елочках вдоль дороги, на бревнах штабелей... В лесу сделалось замкнуто, глухо. Из всех дятлов только один, самый старый, «отворил» спозаранку свою громадную скрипучую дверь — поразился побелевшему миру и «закрылся» снова. Потом стукнул коротко два раза, будто задвинул там изнутри засов, и больше «на улицу не выходил».

Тетерева начали свой ток поздно, и рокот даже самого голосистого из них, Старика, был глухим и казался далеким. На поляну слетели всего три тетерева, остальные вместе с тетерками наблюдали с вершин.

Когда комендант Сергей начал колоть дрова, тетерева смолкли.

Зари в это утро почти не было. День медленно, как бы с натугой, приподнял над вершинами низкое рыхлое небо и по-стариковски задумался.

Одноглазая отсиживалась с ночи под елью, у прежней заливины. Всюду в лесу было бело, а под елью, как под шатром, темнела земля. Когда рассвело, она осторожно, оглядываясь в одну сторону, выбралась на разлив и уплыла в кусты. Вот по реке поплыли первые бревна, сброшенные мужиками, она огляделась, еще закричала, и селезень ее прилетел.

Она плавала тут, кормилась на мелком луговом разливе, пока мужики не ушли на завтрак. Ей опять было хорошо, она уже забыла вчерашнюю обиду. Но когда пришло время снести яйцо, забеспокоилась, вспомнила, что нет гнезда. И поплыла к месту ночлега. Не переставая оглядываться, пришла под ель. Пособирала, что можно было найти под елью: сухие веточки, хвою, подергала клювом старого мха. Деловито разложила все это на дне ямки и уселась на своем ночном месте. А когда снесла яйцо, то ямка стала уже новым гнездом. И она принялась его устраивать по-настоящему. Весь день она летала, плавала или ходила, добывая для своего гнезда сухую траву, мох, какие-то одной ей ведомые прутики. Место нравилось ей: оно было поодаль от реки, в стороне от той можжевелины, где ее согнали вчера и где ходили люди. С одной стороны была непролазная елочная чаща, и это хорошо защищало от ветра, а густая хвоя ели хранила ее от ястребов, дождей и снега. Сидя в гнезде, она видела и воду, которая была не так уж далеко. Но главное — место в сторону реки было открытым, без высоких деревьев, и поэтому в случае опасности она могла легко взлететь и, прикрываясь сзади можжевелиной, улететь в разлив.

А на поляне весь этот день на ветвях старой сосны лежал снег, и она дремала будто зимой. Лишь на самой верхушке снег облетел, потому что Старик, покидая