Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А городским? Им было проще, Мишка видел, что они чувствуют и держат себя на голову выше деревенских. Все учились на одном курсе, а были все разные — какая-то невидимая сила отделяла городских мальчишек и девчонок от их деревенских сверстников. Конечно, им было легче: они хорошо знали свой город, его улицы, трамваи, автобусы, а главное — тот неуловимый настрой жизни и поведения, который незримо, но ощутимо объединяет людей и дает им радостное понятие — свои люди в своем городе.
Много ночей провел Мишка в раздумьях над этим. Он видел, что некоторые из приезжих стараются поскорее приспособиться, перенять местные обычаи, говор, незаметно смешаться в городском многолюдье. Иногда подделывание это было настолько явным, поспешным и неестественным, что вызывало у городских насмешку. А Мишка все видел и обижался еще больше. Но сколько знали и могли деревенские, чего не умели городские! И почему-то стеснялись своего прошлого. А кое-кто и смеялся над своим вчерашним днем, над своим отцом, дедом... Конечно, это делалось в угоду новым городским товарищам. Делалось теми, кто решил навсегда откреститься от своего прошлого, решив поспешно стать новым горожанином, но, кроме еще большей насмешки, эти «предатели» ничего не выслуживали. И Мишка возненавидел их тайно и глубоко. Он жил замкнуто, наблюдал за всеми и за собой тоже и стал все больше думать, что, пожалуй, истинным горожанином ему не стать никогда. Или во всяком случае — долго.
Главную причину он уже понял: городские дети продолжали жизнь своих отцов и дедов. У них уже в крови был опыт городской жизни, был свой фундамент. А у деревенских он остался там, в деревне. Додумавшись до этого, Мишка и поставил себе вопрос, не разрешив который, он считал, нельзя жить дальше. Надо было изучить свой фундамент, взвесить жизнь отца, деда, всего своего рода, а взвесив, уже решать: строить на этом фундаменте свою жизнь или нет. И где строить? И чем этот фундамент слабее, а чем сильнее городского? Все надо было проверить.
Это была трудная задача. Поэтому еще там, в техникуме, он и задумался о весновке. Именно на весновке, когда деревенские мужики пойдут, как и он, в чужие места, и надо будет глядеть, откажутся ли они от своих крестьянских затвердевших обычаев, привычек, говора... Или же и не подумают — останутся сами собой. Тогда и он решит, как жить дальше.
Мишка догадывался, что его не поймут ни мать, ни отец, никто в деревне... И все-таки решился на свое тайное исследование.
Он слышал, что убило отца где-то здесь, не на Шилекше, а на Лухе, как говорили... Но самого места видеть не хотел.
Обиднее всего было то, что отца он только-только начал понимать: отец не был виноват, что отдал его в техникум, он хотел ему лучшей доли. В деревне ее искали всегда, да мало находили. Хотя не больше, конечно, находили и на стороне. Но хвастали больше. В летние отпуска приезжали горожане в родную деревню как из-за границы и говорили, что жизнь в городе — не сравнить со здешней! Была в этом, конечно, и правда, но много было и показухи.
О трудностях и горестях городской жизни колхозник не знал и потому считал себя человеком, обделенным судьбой. И многое не ценил в своей жизни.
Только старики не завидовали никому. Да еще те, кто о городской жизни не помышлял никогда.
Мишка наблюдал за каждым весновщиком, и ему казалось, что каждого он видит насквозь: Чирок шел за деньгами, и только. Мишка уже знал такой тип людей: вечно они торопятся, хватают что надо и не надо, лишь бы обогнать людей. Но не знал Мишка, что Чирок дважды горел и что был у него на шее чуть не десяток детей.
Шмелев, думалось Мишке, шел гулять и гуляючи заработать денег. Бригада его обрабатывала, как говорили, потому что Шмель мал, слабосилен, а в отличие от Чирка еще и ленив. Но был боек на язык и работал, больше языком, а не руками. Где не хватало языка, брал гармонью, лишь бы провернуться, не дать себя в обиду. И получалось у него. Все видели это и все прощали.
Сорокин отгораживался старостью своей, наверстывал умом, опытом. В работе зря не надрывался, берег себя.
Даже Княжев, думалось Мишке, не всегда работал в полную силу, будто бы тоже щадил себя. Но ему Мишка прощал, как бригадиру.
Настоящими же работниками были Луков, Ботяков, Витька Шаров... Эти работали всегда в полную силу.
Остальные катали по-всякому, в зависимости от того, видят их работу Княжев с Луковым да Сорокин или нет. Почему-то все считали их главными людьми в бригаде. И Мишка сначала при них катал изо всех сил. Но потом перестал — работал всегда одинаково, средне, потому что вечно следить за собой и сомневаться надоело, да и унижало это как-то. Он уже больше не боялся за себя, как работника, и постепенно как бы стал забывать, что пришел весновать впервые, а все больше уходил в себя, в разрешение своих неотвязных дум.
17
Настасья была рада этой весновке. У нее тоже выходило что-то вроде отпуска. Пусть и нелегко было прокормить эти два десятка здоровых мужиков, но она знала, что красива, и еще не теряла надежды устроить свою жизнь. В поселке подходящего человека не было, а Чекушин, хоть и не был ей противен, но она понимала, что́ ему от нее нужно, и не торопилась, не давала никакого повода. Но и наотрез не отказывала. Все-таки он был мастер, и ей, с хозяйством без мужика, не миновать было его, поэтому резко портить отношения с ним не хотела. Она вела затяжную игру: то была с ним ласкова и приветлива, то гордо уходила в себя, когда чувствовала, что он переступает дозволенную границу.
А Чекушин воспринимал это по-своему: он думал, что она ему всегда рада, но боится людской молвы в поселке. Он и назначил ее сюда в повара, надеясь, что этой весной отношения между ними определятся.
Хозяйство свое Настасья оставила на мать, да и у дочери-школьницы были как раз каникулы. Поэтому за дом она была спокойна.
