Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

состарилась, выглядела рядом с ним как тетка — крикливая, неопрятная. Уходили ее колхозная работа и дети. А он и на шестой десяток вышел молодцом: был черен, сухощав. Его не валила никакая работа, ни вино, ни бессонные ночи. Всю жизнь был он резок, неуступчив. Всю жизнь мечтал о сыне, а получались все дочери (двух уж выдал замуж). На жгонке[4], в бойкой вятской стороне, была у него в одной опрятной деревне молодая вдова Зоюшка, у которой росла похожая на него дочка. Луков всякую жгонку заходил к Зоюшке, оставлял денег. Домой возвращался навеселе и всегда с подарками. Отпаривался в бане и привычно, с крестьянской покорностью впрягался в семейный хомут. И тянул его безропотно всю зиму — до весновки.

А на весновке вновь воспарял духом — работал за пятерых, никого не боялся и никому не подчинялся. Да и кому ему было подчиняться. Вдвоем с Княжевым они намечали дело, тотчас сообща вершили его, и он при этом работал больше всех.

Завтрак был недолгим. Когда вернулись к реке, не сразу заметили на одном из штабелей мастера Чекушина. Он опять что-то высчитывал в своей тетради.

Вода в Шилекше заметно поднялась, и уже почти совсем стопило верхний штабель. Сильное течение упиралось в торцы бревен, отделяло их и уносило, а верхние ряды начинали с грохотом катиться в воду.

— О! Понятно дело! Сама просится... — с гордостью оглянулся на бригаду Княжев.

— Давай ломи, матушка, поработай на мужика!

— Да, играет вода, — задумчиво, как бы про себя сказал старик Сорокин.

— За неделю посбросать надо, — оторвался от тетрадки Чекушин, — особенно с верхов. Надеюсь на вас, — тут он поглядел на Княжева. — Ночи прихватывайте...

— Оно конечно, спать некогда, не за тем шли, — цыгански блестя глазами, сказал Луков, нетерпеливо сжимая древко своего багра. — Рублей по пятнадцать на день надо бы заработать.

— И по двадцать не жирно! — бойко подхватил Вася Чирок и весь задорно подвинулся вперед, выставив острый нос. Все поглядели на него, и всем сделалось немножко смешно и весело.

— Лодчонку бы, — сказал Княжев. — Зимой надо было завезти на тракторе. А так ребятишек перетопишь.

— Сплавщик и на бревнах должен уметь, — ответил Чекушин.

— Ну, парень, не скажи... Снежница ведь.

— Так-то оно так.

— Хоть бы на штаны заработать и то ладно, — вслух продолжал думать Сорокин.

— Куда вам деньги-то, на вино только да на табак, — сказал Чекушин, чтобы подчеркнуть свое «интеллигентское» и не колхозное положение.

Саня Ботяков, еще больше раздавшийся после завтрака, его будто распирало здоровье изнутри, напружив свою красную шею, бухнул:

— Нам бы овраг вина да кубометр денег.

Все засмеялись и начали разбирать багры.

— А ну подходи! — крикнул Княжев. Почти вместе с ним подошли к почти метровой толщины елке Луков с Мишкой.

— Ох, елочка хороша! Бери...

— Оп-па! Катись в Москву на балалайки.

— Ходи веселей! — И забегали все снова взад и вперед, засновали по штабелям, полетели над рекой брызги и выкрики.

— Еще взяли!

— О, какой инвалид!

— Яшка, хватай одноногого...

— У нас любой пойдет.

— Не пойдет, так некошниной стащим.

— Ботяков, бери на крючок! Юзом его... А-ах!

— Вот так тебя!

— Видали всяких!

— Палубник!.. Подходи..

— А нам все равно. Хоть столб, хоть шпала — лишь бы в воду упала.

— О-о! Вот это бомба. Как твоя тешша. С поясницой.

— Валяй ее, пусть искупается.

— Вот твою бы так-то.

— Да ты что, Чирок! Она у меня и без купанья-то как строка жалит. А тут и голову откусит. Верно, Иван?

— Наоборот, поласковее будет, как моржиха.

— Стягом ее! Шмель.

— Тешшу-то? Ты что!..

— Ха-ха-ха!

— Жарави́, жарави́! Поддевай солощее. О-ох...

— Стелюгу-то сломает, лешая.

— Ишь, растолстела.

— Жирно росла...

— Годов девяносто будет.

— Векову-уха...

— Стара дева, мать-ее!.. Шаров! Помоги, не смогаю.

— Разом. А-ах!

— Берегись! Мишка, пташек не лови! Со стелюгой поцелуешься.

Бревна были разные, и катились по-разному, и породы были разной: сосна, ель, пихта, лиственница, осина... Ясное морозное утро переходило в день, солнце уже поднялось выше леса, и с каждым упавшим в воду бревном на миг расцветала в мельчайших брызгах, вспыхивала над штабелем мокрая радуга. И Мишке вместе с Витькой Шаровым хотелось каждую ровную и толстую елку раскатить так, чтобы радуга взметнулась выше всех. Но бревна были не все гладкие. Однако мужики, войдя в азарт, не переставали над каждым бревном подшучивать.

— Бери сосну, вот она красавица.

— Сама идет. Как под венец катится.

— А гладкая-то, хоть сосна, хоть баба, всегда податливее.

— Говорят...

— Сам-то не знаешь.

— Откуда, милок? Только втору жену доживаю.

— А на стороне сколь? Жгонить ходишь — ербезят[5] не считаешь?

— У молвашки[6] спроси, — жмурясь на радугу, загадочно улыбнулся Луков. — Подходи давай, двугорбый.

— Верблюд.

— Берем, заготскот...

И опять по урезу штабеля взметнулась радуга. Она была совсем рядом, казалось, рукой достанешь.

— Ух ты, как извилась!

— Зло росла.

— Бери на руки!..

— Как покойника... О-ххой! Запевай, мужики.

— «...Новопреста-авленная-а раба бо-ожия-а...»

— Сначала обмыть бы надо...

— Сейчас обмоется.

— Бросили!..

И вновь яркая радуга постояла недолго в брызгах.

10

Мишке казалось, что теперь катание бревен будет бесконечным. Но когда у него отмокла на лбу шапка и стала появляться одышка, Княжев крикнул:

— По-окури!

Княжев точно знал, сколько надо работать, а сколько сидеть.

Все повтыкали багры в бревна и уселись на штабеле лицом к воде.

Мишка все еще изучал бригаду. Теперь он уже не боялся Княжева, Лукова, Чирка, Шмеля, Ботякова... Уже присмотрелся к ним в дороге, кое с кем поговорил и почувствовал, что они к нему относятся