Распутин - Иван Наживин

Сзади незаметно подошел к нему другой детина, послушал минуту и, быстро подняв тяжелый браунинг, выстрелил ему в голову. Митрич удивился, взмахнул руками и упал на липкий грязный пол… Ражий детина, зевая, лениво пошел наверх…

XV

В ЛЕДЯНОЙ СТЕПИ

Мутно-белая, ревущая бешеным бураном степь. В бушующей мгле медленно бредут голодные, холодные, почти безоружные люди: и совсем зеленая молодежь, юнкера, студенты, гимназисты, девушки, и дряхлые старики, и офицеры, и члены Государственной Думы, и помещики, и журналисты, все те, которые вслед за старым Алексеевым и Корниловым под натиском красных вышли из Ростова, только бы спастись от верной смерти, только бы не подчиниться тому, что представлялось им невероятным позором: власти красных. Всех их было около двух тысяч человек, и было у них две пушки и несколько сот снарядов, а в качестве санитарного оборудования было у них две сестры милосердия, фунт гигроскопической ваты и десять аршин марли. Продовольствия почти не было — вся надежда была на степные станицы…

В неравных боях с ловившими их со всех сторон красными они докатились до Кубани, где к ним пристали небольшие отряды казаков, которых красные уже успели своими безобразиями вывести из терпения. Чтобы отдохнуть, подлечить своих раненых, они попытались взять Екатеринодар, но их отбили, и вот снова ушли они в бескрайние степи только потому, что куда-нибудь идти надо было…

И вот они шли в вое ледяной бури, в угрюмых сумерках, эти белые, снежные, молчаливые статуи. Измученные бесконечной гоньбой и бескормицей, обледеневшие лошади из последних сил тащат подводы с промерзшими до костей ранеными и умирающими, отбывая таким образом свою долю мирового страдания, о смысле и цели которого они знают так же мало, как и те, которых они везут… И идут ледяные статуи эти, борясь с бешеными порывами бурана, и идут, идут медленно, торжественно, точно на своих собственных похоронах…

Молоденький офицер с веселыми усиками, известный в отряде под именем корнета его величества, тонкий, гибкий, только вчера еще смотревший на мир радостно изумленными детскими глазами, ведет под руку старого седого генерала Алексеева, небольшого сухого старика с мужиковатым лицом и двумя огромными сосульками вместо усов. На душе старика тяжело. Он вспоминает ту грозную, небывалую еще в истории пятнадцатимиллионную рать, во главе которой он стоял так еще недавно и которая должна была дать России победу, силу и богатство и покрыть себя неувядаемой славой. И вместо этого какой-то апокалипсический кошмар, небывалый в истории позор и гибель недавно великой страны. И тысячи и тысячи раз спрашивал себя в безмолвии души много видевший в жизни старик: что же они просмотрели? В чем именно они так незаметно, но так жестоко ошиблись? В том, что государь не пошел навстречу требованиям прогрессивной части общества, не дал своевременно назревших реформ? Умный, опытный, выбившийся в люди с самых низов жизни — он был сыном захудалого, бедного провинциального офицерика, — старик с полным убеждением отвечал себе, что нельзя было в опасное время войны выступать с реформами, как бы они ни назрели, потому что и политиканы-профессионалы, и темные массы увидели бы, что правительство их боится, они потребовали бы еще и еще, может быть, невозможного даже, и страшная лавина все равно сорвалась бы рано или поздно. То, что в эти исключительно тяжкие моменты русской истории оказался у власти не Петр Великий, а царь-неудачник, человек небольшого ума и безвольный? Но ни одно европейское правительство ни среди врагов, ни среди друзей не блистало в это время исключительными именами, и тем не менее большинство из них худо ли, хорошо ли, но довели дело до конца. Неустройство в снабжении армии снарядами и всем необходимым? Но как раз в последние месяцы дело это стало налаживаться. Закулисные интриги разных проходимцев? Властная, но ограниченная и душевно неуравновешенная царица? Невозможно, оскорбительно было допустить, что небольшая кучка этих людей могла с такой легкостью погубить великую страну…

Где же, где причина страшной катастрофы?

Левые кричали на всех перекрестках, что правительство слишком мало делало для народа, что оно даже умышленно держало его в тяжких условиях невежества и нищеты. Может быть, до известной степени это и правда, но как же упускать из вида тот факт, что за последние триста лет из крошечного, раздираемого смутами московского царства выросла великая необъятная Россия, в границах которой оказалась такие несметные богатства, какими не обладал ни один другой народ в мире? Вся энергия и правительства, и нации была поглощена этой экстенсивной работой, этим неизбежным дохождением до своих естественных границ, и вполне естественно, что на работу интенсивную, по внутреннему устроению страны, сил и не хватало. Но как раз в последние годы и тут было сделано многое, и, если бы не война, Россия пошла бы вперед гигантскими шагами…

И что он ни придумывал, как он ни искал, он никак не мог поставить знака равенства между кажущимися причинами катастрофы и теми размерами, которые эта катастрофа приняла. Иногда в тяжелые бессонные ночи по этим испуганно притаившимся станицам, когда мысль о возможности гибели России смотрела на него из мрака холодными очами, страшная, как сама смерть, старик смущенной душой чувствовал ту тяжелую для человека правду, которую чуют немногие и не высказывает никто: свершавшееся на войне, сама война и то, что свершается теперь, — уму непостижимо, и причины всему этому, цепляясь одна за другую бесконечною нерушимою цепью, уходят к первым дням мирозданья, в темную бездну прошлого, и следствия всего этого нельзя угадать не только за год вперед, но даже за один день, и все, что с полной определенностью можно сказать тут, это то, что они будут совершенно не таковы, как ожидают люди. Выразить эту мысль четко, определенно высказать ее себе в ночной тишине, хотя бы одному себе только, на это нужно было не меньше мужества, чем принять тогда главное командование над этой колоссальной, но уже начавшей разлагаться армией. Признать это значило бы признать, что значение его, Верховного Главнокомандующего, так же ничтожно, как и значение последнего барабанщика, что всякий другой на его месте был бы так же хорош или так же плох, а это значило бы признать, что теперешняя надежда его как-то спасти — как, было совершенно не ясно — Россию так же смешна, как попытки ребенка схватить луну руками. А это значило бы перестать действовать, перестать жить, свести себя на нет. Но тысячи и тысячи людей и на фронте, и потом в Москве, и в Ростове, и по всей России со слезами говорили ему, что в нем последняя надежда их, ему целовали руки, моля о спасении. Да наконец, и сердце, свое собственное старое сердце говорило: нет, хотя погибнуть, но не уступить!.. И было смутно в душе старого генерала, и он, только чтобы утешить людей, не отнять у них последней надежды, делал вид, что он знает, что ему делать. На самом же деле жизнь представлялась ему теперь такою же бездорожной, вымершей, страшно воющей пустыней, как и эта мерзлая, темная степь… И бессонными ночами он ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал и иногда с тяжелым немым вопросом долго смотрел на кротко озаренный лампадой строгий лик Спасителя, сопровождавшего его во всех походах. Но ответа на его вопрос не было…

Сухощавый, невысокого роста, подбористый Корнилов сравнительно легко выносил и стужу, и усталость — ко всему этому он привык еще с молодых лет на охоте, в трудных и долгих путешествиях, в австрийском плену… Но сегодня и он был в тяжелом настроении. Развязка всему, казалось, вот-вот… Смерти он не боялся, к мысли о ней он привык, но было грустно. Жизнь что-то все сулила, обещала все что-то невероятно, ослепительно яркое, небывалое, а потом завела вдруг в эту мерзлую степь и насмешливо сказала: теперь все: шальная пуля сразит тебя сейчас, и твои близкие бросят тебя под обледеневшим кустом на съедение волкам… И мысль его торопливо пробегала пестрыми картинами его бурной жизни. Вот его детство в бедном домике в маленьком, глухом сибирском городке, вот кадетский корпус, а вот солнечные, бескрайние, зеленые степи, ширью которых он упивался, когда приезжал домой к старикам на каникулы, целыми днями и неделями бродя с ружьем среди их чарующего безлюдья, заходя иногда в юрту дикого кочевника, слушая его дикую причудливую песню… Эти степи и заронили в его душу любовь к далеким странствиям, которым он отдался, когда встал потом прочно на свои ноги, и которые быстро дали ему имя серьезного труженика науки. Потом вспыхнула эта гигантская война, долгий и тяжкий плен в Австрии, смелый побег и революция. Сын бедного казака и горячий патриот, он ненавидел и сгнивший двор, и весь этот обветшавший государственный аппарат, явно уже не справлявшийся с задачами времени, он искренно приветствовал тот день, когда старый порядок рухнул, — он был уверен, что сейчас же у власти станут новые, смелые, энергичные и культурные люди, которые твердо и умно поведут национальное дело, и новая жизнь зацветет в великой стране, которую он исколесил вдоль и поперек и в которой он видел столько богатейших возможностей… Но разочарование не заставило себя долго ждать: у власти стали фантазеры, люди слабые, которыми командовала темная масса, и все пошло прахом. Потом — тут сердце его всегда закипало… — эта его попытка пойти с полками на бунтующий Петроград, железной рукой взять власть, вычистить страну до самого дна от всякой нечисти и повести ее новым курсом… Но дело провалилось, и вместо Петрограда он попал в быховскую тюрьму как государственный преступник, а потом этот смелый перелет с верными текинцами на Дон, опять борьба с красными, опять неудача, и вот эта белая, страшная, воющая степь… Нет, он не будет восстанавливать старой монархии, как, вероятно, мечтает об этом старый Алексеев, не верящий ни в новые пути, ни в новые силы, — нет, довольно! Надо пробивать новые пути… О, борьбы будет немало и не только с красными безумцами, но и с безумными паладинами старого, которые уже и теперь пустили в ход для него кличку неудачного Лафайета…