Распутин - Иван Наживин

И пьяный Миколай, страшно вращая своими огромными глазами чахоточного, глухо кричал:

— Какой вред? А то, что на ентом дешевом миткале он милиены нажил! Вон хошь Демина, фабриканта нашего, возьми — восемь тыщ человек на фабрике у его собрано… Мы, можно сказать, мучаемся, а он в антамабиле раскатывает… Нет, врешь, будя, поцарствовали!

Мужиков точно взорвало.

— Милиены нажил? А тебе кто мешает? И ты наживи… — злобно летело со всех сторон. — И антамабиль этот самый заведи, коли он больно тебе нужен! Таварищи тожа, в бок вам вилы… Кто тебе мешает: трудись, наживай и ты… А горло драть по-дурьи всякий могит… Нет, ты мне скажи: кто мешает? Ну?

— Погодите… Погодите… — разводил Миколай руками. — Дайте сказать… Да погодите, черти!

— Довольно годили! Довольно слушали! Теперь ты погоди… — вперебой кричали мужики с красными злыми лицами. — В антамабиле… кофий пьют… Что, ай мы не знаем, что отец твоего Демина такой же мужик-вахлак, как и ты, был? Он сам за три гривенника в день на шасе камень молотом бил… И не восемь часов работал, как вы, черти паршивые, дармоеды, а со светку до ночи… А потом, глядь, милиены в кармане, городской голова, грудь это вся в регалиях царских…

— Но… но… не выражаться! — пьяно вмешался Ванька Зноев. — Нечего про старый режим поминать…

Но в жару спора от него только рукой отмахнулись, как от мухи надоедливой.

— А сыну вон какую фабрику оставил… — кричали мужики. — А сын, скажешь, не работает? Врешь, брат: ты еще и глаза не продрал, а он на своем антамабиле-то уж на фабрику дует… У его отца две тысячи человек работало, а у него и все восемь тыщ кормятся… А опять же и не работал бы он, так не твое, а свое проживает…

— Не свое, отцовское!

— Во дурья голова! А отцовское-то чье? Говори с дураком! Что я на тебя, что ли, спину-то гнуть буду? На-кась, выкуси! Я на себя работаю, а потом ребятам все перейдет, своим, кровным, — по крайности, все когда отца за упокой помянут, а в годинку, глядишь, велят попу и панафидку отправить…

— Постой, погоди… — страстно перебивал другой. — Народ обижают… Какая жа такая обида мне в том, что моя девчонка кажний месяц мне пятнадцать цалковых домой приносила? А? Как, бывало, с работой своей хресьянской управимся, так и ведешь ее в контору: «Адам Адамыч, сделай милость, придели мою Дуньку на работу…» И работала. А я в лес, им же для фабрики дрова возить…

— Да! Работала… — кричал Миколай. — За полтину в день… Работала!

— Так что? И больно гоже… По крайности, свой, а не отцовский хлеб ела… Отцу и легше… Двенадцать цалковых в месяц, ведь это было две пары сапогов, дурья голова!

— А теперь вы лутче изделали, лучше? — надседалась какая-то сивая борода. — Теперя ей ваши дураки комитетские четвертной в день платют, а она разута-раздета ходит, потому сахар вон сто цалковых фунт, а сапоги-то и за пять тысяч уж не найдешь… А иде материя? А карасий иде? Иде соль, спички? У, дьяволы неумытые!..

— Баржувазья! Вы, дьяволы, настоящие баржувазы-то… Ишь, черт, отработал шаля-валя свои восемь часов — знаем тожа, как вы теперь без хозяина-то работаете, дьяволы… — манишку надел, тросточку ухватил, на метинх айда, и давай слова всякие про хороших людей, вроде того же Демина, выражать… Таварищи… А мужик на вас, идолов, спину-то гни… Нет, врешь, брат…

— А вы, вы не баржувазы? — растерявшись под этим злобным напором со всех сторон, кричал Миколай, страшно вращая глазами. — Не баржувазы? Накопает картошки сто, двести мер да и гнет по полсотне за меру… А мы с голоду подыхай…

— И подохнете, и подохнете! — яростно летело со всех сторон. — Ни хрена теперь добром от мужика не получите… Ни фика! Будя, побаловались… Восемь часов — ишь, какие баре выискались, мать вашу за ногу! Дай срок: мы еще с вами управимся…

Миколай от натуги раскашлялся и плевал под столом чем-то зеленым.

— А вот смотрю я на вас и дивлюса: здоровые, молодые, а все никак вместе не уживетесь… — стараясь перекричать других, верезжала Марина, сваха, разбитная бабенка с серыми глазами навыкате, промышлявшая продажей самогона, обращаясь к Егору, сторожу на станции, черному, смуглому, похожему на вороватого цыгана, и к его жене Аришке, круглолицей грудастой бабе, от которой сильно пахло новым ситцем и потом.

Они не жили вместе: сойдутся и опять разойдутся, сойдутся и опять разойдутся.

— Парочка: баран да ярочка… — пьяно пустил кто-то сзади.

— А вот не живется вместях-то… — отозвалась Аришка. — Карахтером не сходимся…

— А хотите, я так вас сведу, что и водой не разольешь? — уверенно и задорно предложила разбитная Маринка.

— Ну? Нюжли можешь? — послышались отовсюду пьяные голоса. — Кто? Маринка-то? Маринка, она, братец, что твоя колдунья, хошь к козе приворожит! Маринк, а Маринк, а ты бы мою бабу посократила как: кажнюю ночь лезет ко мне на печь, сука ненасытная… Нет ли какого средствия, а? Замучила, стерва… А?

Но комиссар Сергунька, крепко хлебнувший оглушительного самогона, давно уже обижался, что мужики не обращают никакого внимания на него, представителя рабоче-крестьянского правительства, и потому он вдруг решительно позвонил вилкой о стакан. Шум сразу стих. Все с удивлением воззрились на Сергуньку, который пьяно подымался с лавки.

— Этот шибздик чего еще пыжится? — нетерпеливо крикнул кто-то.

— Постой, не замай… Авось отколет какое коленце… Сергунька взял полный стакан духовитой ханжи, обвел всех мутным взглядом и молодым баском неуверенно начал:

— Граждане и гражданки свободнейшей во всем мире республики! На нашей улице, так сказать, праздник… весна… заря… и все, что в таких случаях полагается… Да!

— А праздник, так и пей! — крикнул крепко захмелевший чахоточный Миколай. — Чево бобы-то еще разводить?

— Заря новой жизни… — упрямо продолжал Сергунька, чувствуя, что тело его становится невыносимо тяжелым, а под ногами плавно качается из стороны в сторону пол. — И мы все, так сказать, собравшись вместе, торжествуем… Но прежде всего, граждане и гражданки, должны мы, как в старину наши враги и угнетатели… так и мы по обычаю предков и долгу христианскому, так сказать… должны выпить, так сказать, бокал, но — совсем напротив: они — за свое, а мы — за свое… Да… Сапиенти сат!..[78] И потому, оставив в стороне, так сказать, новобрачных, да и все прочее, что к делу не относится, я предлагаю, так сказать, поднять бокалы в честь нашего великого советского правительства… Да здравствуют музы! Да здравствует разум! Ура…

— И во веки веков, аминь! — пробасил кто-то, подражая дьякону, и среди общего хохота, довольный, Сергунька сел на свое место.

— Ишь, поповское отродье… Не вытерпел и тут: дай свое возьму… — галдела пьяная, потная, икающая застолица в мутном и вонючем воздухе. — Правду говорят: жеребячья порода… И-го-го-го-го… — пустил вдруг кто-то по-лошадиному при общем хохоте.

— Батюшки! Глядите-ка! — вдруг взвигнула какая-то бабенка. — Камисар-то наш никак помирать хочит!

Все с хохотом мутными глазами уставились на Сергуньку, который опустил голову на стол и дергался всем телом, издавая какие-то мучительные звуки, похожие на хрюканье.

— Ай батюшки, да его с души потянуло! — взвизгнула другая. — Блевать хочит!

— Вот тебе и аратель!.. Ау!

Две чьи-то дюжих руки среди всеобщего смятенья сгребли Сергуньку под руки и без церемонии поволокли к двери. Голова его бессильно моталась, бледное лицо было бессмысленно, и что-то густое и вонючее хлестало из него взрывами на затоптанный пол.

— А-а, сопливый! — раздались гадливые голоса. — Всю юбку опакостил! А туда же камисар, вшивый чертенок!.. Волоки его вон… Гага-га…

Сережка исчез. Грязь, оставленную им, наполовину подмыли, наполовину растоптали, и пир продолжался.

— Кушайте, кушайте, гости дорогие… Кушайте…

— Горько! — хмельно орали в чадной комнате.

— Подсластить!

И Васютка с Анёнкой вставали и, крепко поджимая губы, целовались. И в глазах, что смотрели на них из вонючего тумана, все более и более разгоралось вожделение. И еще более опьяневшая наглая Маринка, вся в горячем чаду, опять липко приставала к черномазому Егору и его грудастой Аришке, сама совершенно не зная, ни зачем это она делает, ни что из этого выйдет.

— Так свести, что ли, дружков, а? — пьяно подмигивая, повторяла она, наклоняясь то к одному, то к другой. — Уж так-то ли жить будете, ай люли-малина! Не оторвешь один от другого… А?

— Говорят тебе, карахтером не сходимся… — отвечала, смеясь, Аришка, тоже вся в горячем тумане опьянения. — Сколько разов пробовали — не выходит…

— Ан выйдет! — вызывающе кричала Маринка. — Еще как выйдет-то!

— Да ну тебя, не томи! — кричал кто-то. — Говори, в чем дело…

— Без ихава согласу нельзя… — ломалась Маринка, и бараньи бесстыжие глаза ее мерцали похотью. — Пусть скажут, что согласные — за мной дело не постоит…