Завет воды - Абрахам Вергезе

редакции «Манорамы» сумели совершить невозможное. И через несколько часов в окошке для бронирования он получает свой билет. Его трясет, ладони вспотели. Филипос приказывает собственному телу: Мы садимся в поезд, и точка. Вернувшись в отель, он пишет письмо Мариамме.

Моя дорогая доченька,

Скоро я сажусь в поезд до Мадраса. К утру буду на месте. Наверное, доберусь раньше, чем это письмо. Но ты всегда говорила, что если я вдруг явлюсь без предупреждения, тебя хватит удар. Так что этим письмом я предупреждаю тебя, что еду. Мне нужно очень многое тебе рассказать. Путешествие в неизведанное — это не открытие новых земель, это обретение нового взгляда.

Твой любящий Аппа

Когда приходит время садиться в поезд, он находит свое имя на машинописном листке, прикрепленном к вагону, это навевает воспоминания о том, как он стоял на этой же самой платформе рядом с Мастером Прогресса. Как будто ему предстояла еще вся жизнь; он еще не встретил необыкновенную смелую девушку в темных зеркальных очках, которая станет его женой; Большая Аммачи, Малютка Мол и Самуэль еще живы; Нинан и Мариамма не родились и лишь ожидают призыва появиться на свет…

Он взбирается в вагон как опытный путешественник, в руках у него только небольшой чемоданчик, в котором блокнот, бритва и смена белья. «Пожалуйста», — слышит он свой собственный великодушный ответ, помогая женщине запихнуть чемодан под его лавку. Поезд трогается. Он смеется вместе со всеми, когда коччамма громко кричит с платформы: «И не забывай сам стирать трусы, ке́хто![246] Не отдавай их дхоби, слышишь?» Мальчишки — студенты колледжа из соседнего купе — кричат в ответ: «Да что такого, аммачи? Оставь его в покое! Подцепит чесотку от дхоби и будет чесаться, только и всего!»

Путешествие начинается весело и беззаботно. Новые приятели — соседи по купе — обсуждают, что лучше — заказать ужин в Палаккаде или подождать до Коимбатура, как будто жизнь держится на таких маленьких решениях. Филипос с удивлением слышит, как высказывает свое мнение, притворяясь, будто у него есть опыт в этих делах. Ты трус! — говорит он себе. Столько лет ты устраивал ажиотаж из-за поездки в Мадрас! А чтобы решиться, тебе нужно было только одно: чтобы Элси воскресла из мертвых.

В сумерках заросшие буйной зеленью малабарские склоны Западных Гхатов убаюкивают пассажиров, разговоры затихают. Филипос не отрываясь смотрит в окно.

Если ты изменилась, Элси, то и я тоже. Я научился быть стойким. Каждое утро я водил в школу дочь, пока она не запретила мне. Каждый вечер я читал ей. Слава богу, она любит читать, и для нее нет большего удовольствия, чем зарыться в книжку. По средам я учредил вечера карнатической музыки, которые транслировало «Радио Индия», но она предпочитала оперу по Би-би-си — вот уж чудовищные звуки. Ах, Элси, сколько же ты пропустила из жизни нашей дочери! Я немногого добился в своей жизни и первым готов это признать. Но какое достижение может быть большим, чем наша дочь? Ты ничего не должна объяснять мне. Ты вообще ничего мне не должна. Элси, я еду сказать, что я прошу прощения. Сказать, что я хотел бы перемотать нить нашей жизни. Тогда я был другим. Сейчас я совсем иной.

Они въезжают в первый тоннель, слабые лампочки заливают купе тусклым светом, и уютное постукивание колес перерастает в грохот.

Я никогда не переставал думать о тебе. Какой ты была, когда мы впервые встретились и когда я опять увидел тебя, и наш первый поцелуй… Я каждую ночь разговариваю с твоей фотографией.

Но, Элси, Элси, — что означает эта статуя? Она из того года, когда ты уходила? Если нет, это означает, что ты жива? Возможно, я предпочитал думать, что ты умерла, потому что иначе я должен был столкнуться лицом к лицу с чудовищем, которым был я сам. Но Элсиамма, если ты жива и скрываешься, не прячься больше. Позволь увидеть тебя, покажи мне свое лицо. Мне так много нужно сказать…

Вскоре поезд поедет через реку по длинному мосту на высоких опорах, который Филипос помнит с давних времен, вспоминает его с содроганием, потому что мост тогда напугал. Он выглянул в окно, когда ритмичный стук колес сменился визгливым жужжанием, и показалось, что они плывут над водой и поезд ничто не поддерживает. Его юное «я» готово было свалиться в обморок. Уж лучше спать, когда это произойдет.

Филипос забирается на свою полку — самую верхнюю — и устало вытягивается. В замкнутом пространстве купе вид потолка в нескольких дюймах от носа напоминает крышку гроба. Он закрывает глаза и вызывает в воображении лицо Мариаммы. Она возместила собой его неосуществленные амбиции, его одиночество, несовершенство его прежнего «я».

Дети не должны осуществлять наши мечты. Дети позволяют нам отпустить мечты, которые не суждено осуществить.

Из дремоты его вырывает резкий треск, исходящий из вагона впереди, вслед за которым следует толчок, ощущаемый всем телом. Он взмывает над полкой. Как странно! Купе вращается вокруг него. Филипос видит, как ребенок завис в воздухе, а взрослый скользит мимо. Вагон взрывается криками и скрежетом металла. Его швыряет к потолку, вот только потолок теперь это пол.

Свет гаснет. Филипос кувыркается в темноте, погружаясь все глубже и глубже, желудок где-то во рту, как некогда в том отчаянном безрассудном плавании с лодочником и его ребенком, жизнь назад.

Раздается оглушительный грохот, и купе раскалывается от удара, как яйцо. Внутрь врывается вода. Рефлекторно он делает глубокий вдох, наполняя грудную клетку воздухом за мгновение до того, как холодная вода поглотит их всех. И выскальзывает из треснувшего вагона, как желток из яичной скорлупы. Знакомое ощущение. Открой глаза! — слышит он голос Самуэля.

Внизу под собой он видит размытое темное пятно, похожее на кита, — его вагон, погружающийся в глубину. Воздух в грудной клетке тянет его наверх. Вырвавшись на поверхность, Филипос жадно глотает свежий кислород, мир вокруг вращается, и он вцепляется в какой-то предмет, оказавшийся рядом, чтобы остановить головокружение, но режет ладонь острым краем. Судорожно хватается за другой предмет. И остается на плаву. Глаза