Харон - Валерий Бочков

Тихий часто болел, не вылезал из ангин, в школу под серый форменный пиджак мать напяливала на него свою старую кофту – он по дороге стаскивал ее и прятал в портфель. В классе его дразнили Рыбой за вялость и бледность, на физкультуре он стоял в самом конце шеренги, ниже был только Петриков – рахитичный сын школьной уборщицы-алкоголички и неизвестного отца. Изнуренный простудами и онанизмом – он рукоблудил даже на уроках, сидя в углу, на задней парте и жадно впиваясь взглядом в спину и толстую косу Нинки Рамазановой, бойкой отличницы и старосты класса, иногда из жалости дававшей ему списывать математику, – Тихий был страшно одинок. Ничтожный Петриков был не в счет, тем более что в девятом классе он попал под товарняк, который вез торф из Дзержинска. Уборщица той же ночью повесилась в школьной кладовке. Первым ее нашел Тихий – не убежал, а замер и с жутью стал разглядывать грязные босые ноги в полуметре над полом и темную лужу на кафеле прямо под телом. «Она обоссалась, представляешь?» – потом сказал он Хетагурову по кличке Лось. Лось, не говоря ни слова, двинул ему в челюсть. Так Хетагуров стал номером семнадцать в списке Тихого, черном списке мести. В этот список угодили соседка по бараку тетя Зоя, надравшая ему уши за издевательство над котом, безымянная билетерша из клуба, не пустившая Тихого на «Анжелику», математичка Татьяна Ивановна, хромой физрук Заславский, шесть человек из его девятого «А» и еще два «бэшника», избившие Тихого прошлой зимой за сараями.

– Он не забыл и не простил никого. Никого! – Анна придушила окурок в блюдце и тут же достала новую сигарету. – Ни одного человека! Некоторым повезло – они умерли до того, как Тихий попал наверх.

– Вы не утрируете? – Я с иронией посмотрел на нее.

Она фыркнула, не ответив, прикурила, выпустила тонкую струю дыма в потолок.

Поступить в Политехнический Тихому удалось со второго захода. После зимней сессии его пригласили в главный корпус, где вкрадчивый плотный человек в коричневом костюме с широкими лацканами по тогдашней моде предложил ему стать стукачом. Тихий тут же согласился.

На курсе его не замечали – студенты считали подлизой и ничтожеством, преподаватели – услужливым, но туповатым провинциалом. Одевался он бедно: две рубашки, одна белая, другая ковбойка в клетку, он их стирал и сушил в общаге на батарее, отцовский пиджак, рябое кургузое пальто, которое он носил еще в восьмом классе, похожее на кулацкую кацавейку.

Он так и не вырос, опять был ниже всех, если не считать Мишки Шабада, чернявого коротышки, почти карлика. Но Мишкин отец работал на овощной базе, Шабад ходил в настоящих джинсах и канадской дубленке. У Мишки были деньги, он щедро покупал портвейн «Южный» и «Кубанскую» водку, угощал всех подряд разливным «жигулевским» в соседнем «Сайгоне». Мишку любили, он постоянно балагурил, травил анекдоты, очень похоже изображал Брежнева – даже девицы находили его занятным и иногда давали ему. Тихий так и оставался девственником, одноглазого бомжа он старался забыть, неуклюжие эксперименты за сараями с покойным Петриковым тоже в счет не шли.

Шабада исключили после второго курса. Он так никогда и не узнал, что виной тому стал тщедушный неприметный юноша с узким прыщеватым лицом и мутными глазами хворой собаки. Тихий чуть не сошел с ума от радости – ему было плевать на Шабада, он решил, что стал обладателем волшебной силы, безотказной и мощной, а главное, безграничной.

Впрочем, в этом он ошибался. Когда в конце февраля простуженный Тихий принес своему куратору Потапову рапорт на Вику Кузнецову, которая месяц назад отвергла его ухаживания, заявив, что скорее отдастся вдовому дикобразу, чем будет спать с Тихим, майор Потапов внимательно прочитал донос, порвал его, а мелкие обрывки, смяв в тугой комок, спрятал в карман. «Ты знаешь, кто батяня у этой манды? – тихо спросил он. – От нас мокрого места не останется. Ни от тебя, ни от меня. Усек, студент?»

Тихий усек. Волшебная сила требовала чуткости и аккуратности в обращении. Он снова ступал на цыпочках, снова стал невидимкой. Аккуратно выбирал жертвы.

Профессор Селезнев его пожалел. Тихий прикинулся сиротой, давя на жалость, рассказывал о лишениях безрадостного детства в рабочем поселке в семье дальней родственницы по отцовской линии. Про темный от копоти туман, червивые огороды, кислую капустную вонь. Профессор пригласил его в дом, потом еще раз. Они пили болгарский коньяк и рассуждали о политике. Селезнев дал ему перепечатку «Архипелага», а потом и Зиновьева. Тихий знал: это уже статья, это не только пинок под зад с кафедры, это срок, это лагерь. Но к Потапову не пошел.

Он стал хитрее, терпеливее, он научился просчитывать на несколько ходов вперед. Он научился выжидать. В конце зимней сессии Тихий подкараулил профессора у факультета. Был январь, валил крупный снег. Темнело рано, уже горели желтые расплывчатые фонари вдоль синей аллеи. Здание факультета – скучная пятиэтажка из красного кирпича с белыми колоннами и гипсовыми барельефами то ли писателей, то ли ученых по фронтону – казалось седым от инея. Тихий нагнал профессора у остановки трамвая. Не скрывая ничего, он рассказал Селезневу про майора Потапова, рассказал, что вот уже ровно четыре года, как он является осведомителем, что его там ценят, ему там доверяют. Говоря «там», Тихий тыкал пальцем в небо, откуда медленно сыпался мохнатый снег. Вместе со снегом опускалась ватная тишь, сонная, рождественская, лишь вдалеке, за казармами, едва слышно позвякивали заплутавшие трамваи.

«Вы мне все равно что отец, – не очень убедительно пробормотал Тихий. – Не могу я на вас рапорт писать».

Профессор Селезнев этого не забыл. В смутные времена он неожиданно оказался на гребне. Его вынесло в либеральные идеологи – сперва экспертом по социологии, потом, неожиданно для себя самого, он стал консультантом по экономическим вопросам. Толковые экономисты были нужны позарез – начиналась приватизация страны.

Была пятница, часы отзвонили семь, спустя двенадцать лет Тихий снова появился в профессорской квартире на набережной.

«Отлично выглядишь! – соврал профессор. – Возмужал, подрос даже».

Тихий теперь всегда носил ботинки на толстой подошве, добавлял себе пару-тройку сантиметров. Он сидел на сумрачной кухне, обжигаясь чаем, жаловался: «Все просрали, Анатолий Константинович, все на свете!» Последние семь лет он болтался по Пруссии, занимаясь какими-то закупками для армии, пока наконец прошлым апрелем не выцыганил себе место в берлинском торгпредстве. Его свели с ребятами из Бреста, он сам вышел на «долгопрудненских», договорился. Погнал через границу старые «мерсы» и «ауди». В августе нашел толковых поляков, у самой границы организовал гараж, где перебивали номера. Угоняли только новые, дорогие модели. Наконец начали появляться настоящие деньги.

«Ведь только-только все наладилось!» – хриплым тенором восклицал он.

Профессор подливал чаю, ласково кивал.

На следующей неделе он назначил Тихого своим референтом.

27

– Первый раз я увидела его в Барвихе, на даче, – Анна, припоминая, задумчиво посмотрела вверх. – Наверняка там. В Барвихе у нас было что-то вроде штаба. Иногда мы там застревали на несколько суток, времена наступали буйные, и промедление, как нас учил классик, могло быть смерти подобно.

Тихий появился вместе с Селезневым, молча стоял за его спиной, прижимая к груди блестящую папку из фальшивого крокодила. Рыжий его сразу так и прозвал, «Папкин». Голоса Папкина никто не слышал, его мнение никого не интересовало, он снова стал человек-невидимка, человек-тень.

– Там в гостиной, на столе, у нас лежала развернутая карта, старая, еще совковая, со всеми республиками, округами. Красным фломастером были обведены нефтяные и газовые разработки, крупные металлургические комбинаты, алюминиевые, алмазные рудники, угольные шахты, военные заводы – короче, все богатства Страны Советов. Мы спорили, ругались, балагурили – так за чаем, кофе, водкой кто-то становился хозяином Сибири, кто-то – никельным бароном, кому-то доставалась медь, кому-то – Каспийская флотилия. Это было похоже на игру, увлекательную, волшебную игру, от которой захватывало дух. И только Папкин, которого в игру не взяли, стоял в стороне со своей дерматиновой папкой, жалкий, с водянистыми глазами и скверными волосами мышиного цвета, старался делать вид, что происходящее его не интересует. Думаю, именно тогда он и начал составлять новый черный список. И угодили туда все мы. Все до единого.

Анна замолчала, разглядывая свои руки. Я тоже молчал. Где-то лениво билась о стекло большая муха.

– Где тут уборная? – вдруг спросила она, вставая.

– Левая дверь, – махнул я рукой в сторону коридора.

Она хлопнула дверью, потом я услышал звонкую, тугую струю, бьющую в унитаз. После веселым водопадом пророкотал бачок.

– Полотенце чистое есть? – брезгливо отряхивая мокрые кисти, спросила она. – Чистое полотенце у тебя есть?