Танго смерти - Павел Нечаев

— Сядь, — попросил Давид. Генрих не отреагировал, тогда на него прикрикнул Мозес:

— Сядь, я сказал!

Генрих послушался и сел, но через минуту вскочил.

— Я вас не понимаю, — выпалил он, глядя на товарищей. — В других взводах все как у людей: песни, веселье. Люди радуются каждой минуте жизни. И только у нас все наоборот. Сидим тут мрачные как гиены, страдаем непонятно отчего. Этот, — он посмотрел на спящего Сашу, — испортил всем настроение и завалился спать. Это неправильно, несправедливо. Может, он вообще трус!

— Остынь, — попросил Давид. — Ты молодой и глупый, как щенок и не понимаешь, как тебе повезло. Человек о тебе же заботится. Сам посуди — из всех взводов только наш стрелял. Если бы не Саша, мы бы тоже не стреляли. Песни поют, говоришь? Посмотрим, как они завтра после боя запоют! Правильно он тебя напугал, так и надо поступать с самоуверенными щенками. В бою будешь осторожнее!

— Война, — сказал, ни к кому не обращаясь, Чистюля. — Это все война. Она выжгла вашего друга изнутри. Она всем нам шрамы в душе оставила…

— Да, мы все пустые, — подтвердил Мозес. — И ты, малой, тоже не прост. Ведь у тебя тоже есть на совести какой-то груз, разве нет?

— Мне надоело! — крикнул Генрих. — Надоело! Вы все корчите из себя умных, взрослых, ветеранов, фронтовиков, — он снова с ненавистью посмотрел на Сашу. — А на деле вы ничтожества!

— Ладно, договорились, — спокойно сказал Давид. — Мы ничтожества, только дай нам отдохнуть. Сядь и не мельтеши, пожалуйста.

Сашу разбудили в условленное время, как оказалось — зря. Только он принялся проверять готовность подчиненных, пришел Цви и сказал:

— Выход откладывается на два часа. Отдыхайте пока.

— Что-то случилось? — спросил Саша.

— Арабы набросали камней на дорогу. Когда завал разберут, двинемся, — ответил Цви.

— Да прошлись бы пешком, — в сердцах сказал Саша, когда Цви ушел. Потом посмотрел на товарищей и вздохнул: дойти-то они дошли бы, но в каком состоянии? Румяные мускулистые здоровяки из «Александрони» пошли бы эти несчастные семь-восемь километров по горам и не запыхались. Сашины товарищи — вряд ли. Да и бронетехника осталась бы возле завала…

В итоге, выступили далеко заполночь. Все происходящее вызвало у Генриха ассоциации не с армией — как он ее представлял, а с бродячим цирком, где вместо циркачей сбежавшие из дурдома больные. Шум моторов, толкотня, крики, мат на добром десятке языков — и полное непонимание, что и зачем делают эти люди. Одна за другой машины покидали кибуц. Колонна железной змеей растянулась на целый километр. Фары у машин зачехлили для маскировки, оставив узенькие щели. Пробивавшегося через них света едва хватало, чтобы избежать столкновений.

— Командир, а почему у нас нет артиллерии? — спросил кто-то у Цви.

— Есть артиллерия, — ответил Цви. — Два «наполеончика», «давидка».[12] Вы разве у штаба не видели?

— А я подумал, там военный музей, — не упустил случая позубоскалить Саша. — Баллист или катапульт на вооружении нет?

— Специально для тебя примем, — не остался в долгу Цви. — Сделаем тебя генералом осадной артиллерии. У нас все есть, а генерала нет. Ты сгодишься!

Ехали недолго. Повернув на широкую дорогу, колонна проехала еще немного и остановилась. Светя фонариками, офицеры стали строить подчиненных вдоль дороги. Было темно, но луна, хоть и слегка щербатая, светила ярко и можно было ориентироваться без света. Белая в свете луны дорога отчетливо выделялась на фоне темного ландшафта. Слева угадывались дома — покинутая жителями арабская деревня. Справа, где-то вдали, темнели горы.

— Слушайте и запоминайте, — сказал Цви, наведя подобие порядка. — Мы сейчас на дороге, ведущей к перекрестку. Отсюда до вражеских позиций три километра. Двигаться тихо, не разговаривать, не греметь. Ни в коем случае не стрелять, что бы там вам не показалось. Я пойду впереди, Саша сзади. Он мой заместитель, если со мной что-нибудь случится, он вас поведет. Фонарик у тебя есть? — спросил он у Саши.

— Нет, командир.

— Тогда бери мой. У меня есть запасной, — Цви протянул Саше фонарик. — Условный сигнал для опознания в темноте — мигнуть два раза быстро, два раза медленно. Есть?

— Есть, — кивнул Саша.

— Сверим часы, — Цви взглянул на часы.

— У меня нет часов, — сказал Саша.

— Дайте ему часы кто-нибудь, — приказал Цви. Народ замялся, из темноты протянулась рука и в Сашину ладонь легли часы.

— Ого, — рассмотрев, что ему дали, Саша не сдержал удивленного возгласа. Он держал в руках настоящие швейцарские часы. В свете фонарика блеснуло золото. — Это кто тут такой щедрый?

— Я, — отозвался Генрих. Оставив вещи в кибуце, Генрих забрал часы с собой. Воров во взводе не водилось, но рисковать дорогой вещью он не решился. Будто чувствовал, что пригодятся.

— После боя верну, — пообещал Саша.

Прошагав немного по дороге, рота остановилась: командир приказал сойти с дороги. Солдаты из «Аександрони» пошли дальше. Кое-как разобравшись по взводам, рота стала двигаться на восток, по пересеченной местности. Идти сразу стало тяжелее: колючие невысокие кусты росли очень густо, через них приходилось в буквальном смысле продираться. Идущие впереди тихо матерились. Несмотря на строжайший приказ не шуметь, то и дело кто-то вскрикивал, оскальзываясь на камнях. Звякали плохо пригнанные части снаряжения. Идущую параллельно роту «гимель» было отлично слышно. Саша спросил было про боевое охранение, но командир роты только махнул рукой: мол, какое охранение в темноте?

Генрих шел, стараясь не упускать из виду Мозеса с Давидом. Очень скоро он приноровился к темпу движения, глаза адаптировались к скудному лунному свету. Впереди выросла черная тень — рота достигла высоты 314. Вверх подниматься не стали, взяли правее, все так же двигаясь по заросшей низине. Монотонное движение черепашьим шагом гипнотизировало. Генрих расслабился, успокоенный звездным небом, ночной тишиной, нарушаемой лишь стрекотом цикад и редкими криками ночных птиц. Ему вдруг стало казаться, что никаких врагов там нет, и вместо боя будет просто ночной поход, как в школьные годы. Генрих замечтался и ушел в себя.

Ему вдруг вспомнился сводный брат. Рассказывая о себе товарищам, он ни разу не упоминал о нем. Брат, в отличие от Генриха, был наполовину немцем — по матери. И, сколько Генрих его помнил, всегда был настроен очень патриотически. Обрушившиеся на евреев гонения его ничуть не изменили. Он всеми силами пытался доказывать окружающим его немцам, что он такой же, как они. Если бы он мог пустить себе кровь и избавиться тем самым от своей еврейской половины, он, не колеблясь, сделал бы это. Как «мишлинге» — метиса, полуеврея, его не хотели призывать в армию, но он добился своего. В 43-м на фронт гребли всех и кривых и косых и «мишлинге». Брат писал, что с радостью сложит голову за фюрера и фатерланд. Его мечта сбылась — весной 45-го он погиб на подступах к Берлину. Письма перестали приходить. Генрих терялся в догадках, пока однажды не получил открытку от матери брата. Несколько скупых строчек сообщили ему, что он остался один. Это произошло почти сразу же после того, как умер Макси и стало последней каплей, последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду. Генрих сорвался.

Это произошло за обедом. В тот раз дядя был дома и Генриха посадили за общий стол. Все было как обычно. Генрих доедал пирожное и ждал, пока встанет дядя, чтобы выскользнуть из-за стола и вернуться в свою каморку. В этот момент его кузен отпустил какую-то шутку насчет кошек. Причем, возвращаясь в памяти к этому случаю, Генрих с опозданием понял, что шутка не была адресована ему. Младшая сестренка капризничала и кузен решил ее утихомирить, сказав что-то вроде: «кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест».

В других обстоятельствах Генрих пропустил бы это мимо ушей. Но раздавленный смертью матери и брата и убийством кота, он стал не вполне адекватен.

— Так это ты, это ты убил Макси! — сжав кулаки, вскочил Генрих.

— Что? Да пошел ты знаешь куда, недоносок! — брат не полез за словом в карман.

— Так, а ну прекратили оба! — стукнул ладонью по столу дядя. Но было поздно: все горе, все раздражение и озлобленность на весь мир, что скопились в душе Генриха, выплеснулись наружу. Отброшенный стул с грохотом ударился об пол и дядя непроизвольно скосил туда глаза, а когда перевел их назад, то увидел, что его племянник, распластавшись на столе, вцепился в горло его сына. С грохотом летела на пол посуда. Страшно завывая, Генрих ногтями рвал лицо и одежду кузена. Прислуга от этого воя выронила поднос с грязной посудой и убежала на кухню, а дядя остолбенел. Когда он опомнился и кое-как разнял дерущихся, его взгляду предстало окровавленное лицо сына, с которого лоскутами свисала кожа. С кухни прибежал садовник, с его помощью дядя сумел скрутить порывавшегося закончить начатое Генриха.