Честь - Трити Умригар

— Во-первых, никто никого не выгоняет. В восемнадцать лет большинство людей уже мечтают жить отдельно. И, во-вторых, ты разве не уехал от родителей?

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Что верно, то верно. Но я уехал учиться.

— А сейчас?

— Сейчас? — Он вздохнул. — Что прикажешь делать, йар? Я влюбился в этот безумный город. Стоит пожить в Мумбаи, и больше нигде уже жить не захочешь.

Смита на миг возненавидела Мохана за его самодовольство.

— Миллионы людей с тобой не согласятся, — пробормотала она.

— Это точно. — Мохан крутанул руль, объезжая яму. — А почему твоя семья уехала?

Смита тут же напряглась.

— Папе предложили работу в Америке, — коротко ответила она.

— А чем он занимается?

Она повернулась посмотреть, что идет в кинотеатре «Регал».

— Он профессор. Преподает в Университете Огайо.

— Ого! — Он раскрыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но Смита его опередила.

— А ты никогда не думал переехать за границу? — спросила она.

— Я? — Он задумался. — Да, может быть, когда был моложе. Но жизнь за границей слишком тяжела. А у нас тут все удобства.

Смита огляделась: машины в пробке стояли бампер к бамперу, ревели клаксоны, из выхлопной трубы грузовика, который стоял перед ними, вырывался черный дым.

— Жизнь за границей тяжела? — изумленно переспросила она.

— Конечно. Тут ко мне в воскресенье приходит дхоби[27], забирает грязное белье и приносит чистое. Мойщик по утрам моет мою машину. Днем тетя Зарина присылает мне в офис горячий обед. Посыльные в офисе ходят за меня на почту и в банк, выполняют любое мое поручение. Вечером я прихожу домой, а служанка уже убралась и подмела у меня в комнате. А в Америке кто все это делает за вас?

— Я все делаю сама. Но мне нравится. Так я чувствую себя независимой. Чувствую, что все умею. Понимаешь?

Мохан кивнул и ненадолго опустил стекло, впустив поток жаркого утреннего воздуха.

— Не понимаю тебя, йар, — покачал он головой. — Что хорошего в независимости?

В очках «Рэй-Бэн», джинсах и кроссовках Мохан выглядел современным парнем. Но на деле был таким же, как ее знакомые индийцы из Америки — неженкой и баловнем.

— Боло[28]? — спросил он, и она поняла, что он ждет ответа.

— Я… я даже не знаю, что сказать. Быть самодостаточным человеком — само по себе награда. Это же самое ценное качество, которое только может…

— Ценное для кого, йар? — возразил он. — Если я буду сам стирать свою одежду, разве это поможет моему дхоби? Как он будет кормить семью? А Шилпи, служанка, которая каждый день убирается в моей комнате? Как ей выжить без этой работы? Да и ты тоже зависима. Просто ты зависишь не от людей, а от машин. А я — от людей, и те рассчитывают, что я заплачу им за труд. Так лучше, разве нет? Представь, какой уровень безработицы был бы в Индии, если бы все стали… независимыми?

— В твоих словах был бы смысл, если бы эти люди достойно зарабатывали, — ответила Смита, вспомнив, как огорчались их бывшие соседи, когда мама давала прибавку своим слугам. Мол, раз она повысила планку, то и всем придется.

— Я стараюсь платить хорошо, — ответил Мохан. — Одни и те же люди работают на меня много лет. И вроде бы всем довольны.

Мохан замолчал, и Смита посмотрела на него, побоявшись, что задела его чувства. «У всех нас есть культурные слепые пятна», — подумала она.

— Что ж, пожалуй, независимость в глазах смотрящего. Например, ты даже не представляешь, сколько свобод у американских женщин…

— Согласен, — поспешно согласился Мохан. — В том, что касается прав женщин, мы, индийцы, застряли в Средневековье.

— Взять хотя бы эту бедную женщину, к которой мы едем. Что они с ней сотворили? Это варварство. — Смита поежилась.

— Да. И, надеюсь, этих подонков приговорят к смертной казни.

— Ты за смертную казнь?

— Естественно. А как ты предлагаешь поступать с такими тварями?

— Хм. Ну, можно отправить их в тюрьму, например. Хотя…

— И чем тюрьма лучше казни?

— Тем, что ты не отнимаешь у человека жизнь.

— Но отнимаешь у него свободу.

— Да. Но что ты предлагаешь?

— Ты когда-нибудь сидела в тюрьме, Смита?

— Нет, — осторожно ответила она.

— Так я и думал.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду… — Он притормозил — прямо перед ними женщина переходила дорогу и тащила за собой троих детей. — Когда мне было семь лет, я сильно заболел. Врач долго не мог понять, что со мной. Но по вечерам каждый день у меня поднималась очень высокая температура. Четыре месяца я не выходил из дома. Ни школы, ни крикета, ни кино — ничего. Все это время наш семейный врач приходил к нам домой, то есть я даже в клинику не ходил. — Его тихий голос слышался словно издалека. — Поэтому я немного знаю, каково это — сидеть взаперти.

— Ты сравниваешь детскую болезнь и пожизненное заключение, серьезно?

Мохан вздохнул.

— Наверное, ты права. Нельзя это сравнивать. Разница слишком велика.

Несколько минут они молчали.

— Я уже забыла, почему мы об этом заговорили, — наконец сказала Смита.

— Я сказал, что, надеюсь, братьям дадут высшую меру. А ты стала их защищать.

— Неправда, — возразила она. — Просто я против смертной казни.

— Но разве не то же самое сотворили эти подонки с мужем Мины? Они его казнили. — Он говорил тихо, но она все равно расслышала в его голосе ярость.

Смита слишком устала и не хотела отвечать. Споры на тему абортов, смертной казни, владения оружием — за годы жизни в Огайо она не раз их вела и успела понять, что у каждого есть свое мнение по этим вопросам и никто не собирается уступать. Журналистика нравилась ей тем, что не надо было выбирать сторону. Она просто фиксировала мнение обеих сторон как можно более четко и беспристрастно. Они с Моханом, судя по всему, были примерно одного возраста и принадлежали к одному классу. Но на этом их сходство заканчивалось; его позиция шокировала бы ее американских друзей-либералов. Впрочем, какая разница? Через неделю, если повезет, она улетит домой и навсегда забудет об этой поездке, этом мужчине за рулем машины и этом разговоре.

Скромный мотель спрятался в такой глуши, что им пришлось дважды остановиться и спросить дорогу. Взглянув на здание, Смита решила, что здесь не более девяти номеров. Лобби и ресепшена в отеле не было, лишь маленький стол в коридоре. Они позвонили в старомодный колокольчик, и через минуту из подсобки вышел мужчина средних лет.