Честь - Трити Умригар

— Знаешь, — сказала она, пока они ждали лифта, — я бы хотела посидеть в столовой и поработать пару часов.

— Да, конечно, — ответил Мохан. — Как будут новости, я позвоню или приду за тобой. Но ждать еще несколько часов.

Он проводил ее до столовой.

— Звони, если что-то понадобится.

— Мохан. Хватит вести себя как мама-курица, йар.

Он поднял брови, услышав от нее свое любимое словечко, улыбнулся и ушел.

Смита включила компьютер и посмотрела на часы. В США была поздняя ночь, но ее отец поздно ложился. Она набрала его номер.

— Привет, бета, — услышала она голос отца. — Как отдыхаешь?

— Отлично, папа, — как легко ложь слетела с языка. — Я даже думаю остаться здесь еще примерно на неделю.

— Правда? — Несмотря на помехи на линии, она услышала удивление в его голосе. — Там так красиво? Мне всегда говорили, что это дивное место. Мама мечтала там побывать.

— Правда? — Почему он раньше об этом не говорил?

— Да. Не хотел говорить тебе до отъезда. Чтобы ты… не грустила. Отдохни как следует, бета. Я за тебя волнуюсь, ты слишком много работаешь.

Она подождала, пока пройдет комок в горле.

— Не больше твоего, — ответила она.

— Да что там я, бета, я уже старик, седой как лунь. Будущее за вами с Рохитом.

Хотя отец прожил в Америке двадцать лет, у него по-прежнему проскальзывали словечки из британского колониального диалекта. Смита с братом пытались его перевоспитать, но это было бессмысленно.

— А как там Рохит? — спросила она. — И малыш Алекс?

— Этот толстый маленький негодник? Ты бы знала, что он мне вчера сказал.

И папа принялся рассказывать историю об очередных проделках внука. Смита, как всегда, поблагодарила небеса за то, что Рохит произвел на свет потомство и подарил родителям внука. Ей никогда не хотелось иметь детей, а страхов ее одиноких сверстниц по поводу «тикающих часиков» она не разделяла. Алекс стал подарком не только для ее родителей, но и для нее.

Закончив разговор, Смита просмотрела почту и оставила сообщение Анджали с просьбой ей позвонить. Она читала статьи Шэннон о Мине, когда адвокат перезвонила и сказала, что в Бирвад надо выезжать уже завтра.

— Судя по всему, решение вынесут со дня на день. А вы вроде бы хотели заранее взять интервью у Мины и ее братьев.

— Да, я так и планирую.

— И обязательно поговорите с Рупалом. Деревенским головой.

— Как раз про него читаю, — ответила Смита.

— Он настоящий мерзавец, поверьте моему слову. Именно он за всем этим стоит.

— А братья?

— Пах[25], — презрительно фыркнула Анджали. — Они просто невежественные крестьяне. Но этот человек… Он чудовище.

Монстр. Демон. Сатана. Смите часто приходилось сталкиваться с этими словами в работе: люди охотно навешивали эти ярлыки, пытаясь объяснить чудовищные поступки. После каждого случая массовой стрельбы в Америке стрелявшего моментально объявляли сумасшедшим монстром; никто не хотел рассматривать его преступление в контексте культуры, боготворившей оружие. Когда полицейский стрелял в чернокожего, его пытались выставить паршивой овцой. Но как быть с миллионами солдат, на первых взгляд нормальных, которых вербовали в армию, чтобы убивать незнакомых людей на войне? Неужели они все чудовища? Как пугающе легко миллионы людей соглашались участвовать в геноциде и в Холокост, и при разделе Индии[26]. Похоже, превратить человека в убийцу ничего не стоило; это происходило мгновенно, как поворот ключа в замке. Достаточно было использовать ключевые слова. Бог. Родина. Религия. Честь. Нет, проблема не в людях, подобных Рупалу. Проблема в породившей их культуре.

— Вы слушаете? — в трубке раздался нетерпеливый голос Анджали.

— Да. Слушаю.

— Хорошо. Тогда будем на связи.

— Анджали. Погодите.

— Да?

— Какая она? Мина.

Последовала долгая тишина.

— Самая храбрая клиентка, храбрее я не знала, — наконец ответила Анджали. — Но по ней этого не скажешь.

— А в чем эта храбрость заключается?

Анджали тяжело вздохнула.

— Вы хоть представляете, чем она рисковала, подавая в суд на братьев? Нам пришлось давить на полицию, чтобы они открыли дело. Когда я впервые ее увидела, она была при смерти. Она пыталась спасти мужа и получила сильные травмы. Сначала подожгли его, потом пытались помешать его младшему брату спасти Мину.

— Фотография в газете…

— Да. Она изуродована.

— И ничего сделать нельзя? Как-то помочь?

— Чтобы она выглядела более презентабельно? Вы это имеете в виду? А смысл? — Анджали явно разозлилась. — Думаете, кто-то еще женится на этой бедняге? Думаете, соседи когда-нибудь с ней заговорят? Она навсегда останется парией, этого не изменить.

— Тогда зачем подвергать себя лишнему испытанию и подавать в суд?

Повисла напряженная тишина. Наконец Анджали заговорила, произнося каждое слово медленно и отчетливо:

— Чтобы появился прецедент. Чтобы следующему выродку, который захочет сжечь женщину живьем, было неповадно. Чтобы запереть этих монстров за решетку до скончания дней. Надеюсь, так и будет. Вот зачем. Жизнь Мины уже не станет лучше. Соглашаясь участвовать в процессе, она об этом знала. Поэтому она — самая храбрая моя клиентка. Теперь понимаете?

— Понимаю, — пробормотала Смита.

Закончив разговор, она закрыла глаза, обдумывая все, что ей рассказала Анджали. А когда открыла, перед ней стоял Мохан и хмуро на нее смотрел.

— Привет, — тихо произнес он.

От страха она наклонилась к столу.

— Что-то случилось? — прошептала она. — Шэннон?

— Ее уже перевели из операционной, — сказал он. — Она отдыхает. Операция прошла быстрее, чем планировали. Все хорошо.

— Слава богу.

Мохан кивнул.

— Зашел тебе сообщить. Работай дальше, еще увидимся. — Он повернулся к выходу, но вдруг остановился, заметив на экране ноутбука фотографию Мины. — Это она? Мина?

Смита кивнула. Мохан присвистнул.

— Бедная женщина. Ее… Столько шрамов. Лицо как карта.

«Какое точное сравнение, — подумала Смита. — Карта, начерченная жестоким картографом-женоненавистником».

Мохан сел напротив.

— Можно ли привыкнуть к таким ужасам? Ведь по работе ты наверняка часто с таким сталкиваешься?

Она покачала головой, не в силах ответить. Куда бы она ни поехала, сезон охоты на женщин был открыт везде. Изнасилования, женское обрезание, сожжение невест, домашнее насилие — везде, в любой стране над женщинами издевались, изолировали и затыкали им рты; сажали за решетку, контролировали, наказывали и убивали. Иногда Смите казалось, что вся история человечества написана женской кровью. Мохан, безусловно, был прав: чтобы ездить в отдаленные уголки планеты и рассказывать истории этих женщин, требовалась определенная отстраненность. Но можно ли к этому привыкнуть? Нет, привыкание — совсем другое дело. Вся ее репортерская деятельность не будет стоить и выеденного яйца, если она привыкнет к несправедливости, причиненной таким, как Мина.

— Я… нет, не думаю, что можно привыкнуть, — ответила она. — Но я никогда не задерживаюсь в одном месте надолго, не вовлекаюсь,