Честь - Трити Умригар

— Если их признают виновными, останется еще много людей, желающих мне зла. Люди из моей старой деревни считают, что я их опозорила. Здесь, в Бирваде, все винят меня в смерти Абдула. На таких, как мой муж и его брат Кабир, держалось это общество. Их все любили — и знакомые, и незнакомые; они вечно шутили и смеялись. И, само собой, семьи индуистов из близлежащих деревень обозлились на меня за то, что я подала в суд на братьев. Я даже на рынок не могу пойти, мэмсахиб: мне в лицо плюют.

«Наверное, это она не буквально, — подумала Смита. — Впрочем, как знать».

— Мина, — ласково проговорила она. — А ты можешь называть меня не «мэмсахиб», а по имени? Ты же называешь Шэннон по имени?

— Это другое, — с робкой улыбкой ответила Мина. — Шэннон — иностранка.

— Тогда я тоже буду называть тебя «мэмсахиб».

Мина скромно прикрыла рукой рот, рассмеявшись от такой дерзости.

— Мэмсахиб… Простите, Смита. Если амми услышит, что вы зовете меня «мэмсахиб», она грохнется в обморок.

Смеющаяся Мина сразу помолодела, хотя половина ее лица была парализована.

— Как ты проводишь время? — спросила Смита. — Что делаешь весь день?

Мина растерялась.

— Ничего. Готовлю и убираюсь для свекрови и дочки.

— Не работаешь?

Мина показала на лицо.

— С таким лицом, диди? — Смита заметила, что Мина стала называть ее диди, «старшая сестра». — Скажи, кто возьмет меня на работу? Никто не знает, как меня воспринимать. После замужества для индуистов я стала мусульманкой. Но мусульмане в этой деревне все еще считают меня индуисткой. — Она сглотнула и добавила что-то на непонятном диалекте.

— Можешь повторить? Последнее я не поняла.

Мина смахнула слезу тыльной стороной ладони.

— Я собака, которую и в дом не пускают, и с улицы гонят, — повторила она на хинди. — Понимаешь?

— Да.

— Видишь хижину, диди? — спросила Мина. — Слева от тебя? Это единственное место на этой бренной земле, где я еще чувствую себя как дома.

Смита посмотрела туда, куда указывал вытянутый палец Мины, и прищурилась на солнце, чтобы было лучше видно. Но увидела лишь почерневший остов соломенной хижины, стоявшей по диагонали от того места, где они сейчас сидели, на приличном расстоянии от лачуги аммы. Вокруг хижины валялись горы мусора. Смита не сразу поняла, что перед ней.

— Это твой… там все случилось? — спросила она.

Мина кивнула.

— Это был наш дом. Он был еще беднее, чем у амми, диди, но, сказать по правде, я никогда не была счастливее, чем в те четыре месяца, что мы прожили там с Абдулом. Он по утрам просыпался и заваривал мне чай. Я была самой богатой женщиной в Индии, когда стояла у плиты рядом с мужем и шла с ним на фабрику.

Смита огляделась.

— Можно вопрос? Почему вы с амми живете на отшибе, так далеко от деревни?

Мина закусила губу, а нос ее покраснел.

— Абдул купил эту землю по хорошей цене, диди, — наконец сказала она. — Планировал построить здесь матери большой хороший дом с заработанного на фабрике. А наша маленькая хижина… они с Кабиром построили ее за пару дней после того, как я убежала из дома братьев. Ребята работали, я работала — мы планировали обеспечить бедной амми спокойную старость.

«Хочешь насмешить Бога — расскажи ему о своих планах», — говорил отец Смиты. Она хотела перевести эту поговорку Мине, но ей не хватало знания хинди. Пока она хорошо справлялась без помощи Мохана, но не хотела испытывать судьбу.

— Муж твой, кажется, был очень хорошим человеком, — пробормотала она.

Мина не ответила. А через несколько минут произнесла:

— Можно спросить тебя кое о чем, диди? Какое твое самое раннее воспоминание?

Смита знала ответ: день, когда они с папой пошли на его лекцию в Университет Бомбея. Мама повела Рохита к врачу, а папа взял Смиту с собой на работу. Она тихо сидела в первом ряду, а после занятий он купил ей шоколадку «Кэдбери» с орехами и изюмом за то, что вела себя хорошо.

Но она не хотела отвлекаться.

— Я плохо помню, — ответила она. — А твое?

— Это даже не воспоминание, — ответила Мина, — а скорее ощущение. Из детства я лучше всего помню чувство одиночества. Даже после рождения Радхи — это моя сестра — я по-прежнему чувствовала себя очень одинокой, хотя мы с ней были лучшими подругами. По вечерам, когда папа возвращался с полей, я ждала у входа в хижину и встречала его. А пока ждала, смотрела на вечернее небо. Слушала клич летевших домой птиц. И мне казалось, что у всего — у каждого колоска, камушка на земле, птицы в небе — есть в этом мире свое место. Его нет только у меня. Мое настоящее место, мой дом — внутри этого одиночества. Понимаешь?

— Да.

Мина улыбнулась.

— Я знала, что ты поймешь, диди, — сказала она. — Как только ты вошла в наш дом, я сразу поняла по глазам: проклятье одиночества не обошло и тебя. — Смита покраснела и отвернулась.

— Я говорю тебе это, потому что ты спросила про моего Абдула, — продолжала Мина тихим ровным голосом. — Он был волшебником. С момента нашей встречи я перестала быть одинокой.

— Как думаешь… Он бы поддержал тебя на судебном процессе?

Мина погрустнела.

— Он бы очень стыдился меня, диди. Он так хотел, чтобы наши семьи помирились. Когда мы узнали о ребенке, он настоял, чтобы мы пошли в дом братьев с большой коробкой сладостей. Он-то думал, они придут в себя, когда поймут, что он хороший муж. — Мина вдруг ударила себя по лбу. — Но я-то должна была знать!

— Знать о чем?

— Мой старший брат Говинд даже не пустил нас на порог. Сказал, что я и так навредила ему, выйдя за мусульманина. Но теперь, когда я забеременела мусульманским ребенком, пятно позора останется в нашем роду навсегда, на несколько поколений. Он взял коробку сладостей, которую мы принесли, и бросил на землю у дома. Сказал, что даже бродячим собакам не даст к ним притронуться.

— Поэтому они…

— Да. Эта коробка сладостей стала смертным приговором Абдулу, диди. Просто тогда мы этого не знали. Разве можно предположить, что человек способен на такое зло? Всю свою жизнь я любила братьев всем сердцем и душой. Даже когда болела, вставала и им стряпала. Я видела, как мать служила отцу до самой смерти. Я считала заботу о братьях своим долгом. Но прямо скажу: не воспринимала это как обязанность. Я делала это из любви. Каждую лишнюю рисинку, крупинку сахара, кусочек мяса — все им отдавала. Даже забирала