Адольф - Бенжамен Констан

Я оставил ее; я вернулся в ее спальню только вместе со всеми домочадцами, когда пришло время последних торжественных молитв; преклонив колена в дальнем углу, я то уходил в свои мысли, то, уступая невольному любопытству, смотрел на всех этих людей, видел ужас одних, рассеянность других и наблюдал странное воздействие давней привычки, порождающей равнодушие ко всем предписанным религией обрядам и заставляющей рассматривать самые торжественные и грозные из них как нечто условное и, лишенное содержания. Я слышал, как эти люди машинально повторяли слова отходной, будто им не предстояло самим в свой последний час быть участниками такой же сцены, будто им самим не суждено умереть. Но я был далек от того, чтобы пренебрегать этими обрядами; найдется ли среди них хоть один, который человек в своем неведении посмел бы объявить ненужным? Они возвращали Элленоре спокойствие; они помогали ей перейти ту страшную грань, к которой все мы движемся, причем никому из нас не дано предвидеть, что именно он тогда испытает. Я удивляюсь не тому, что человеку необходима религия; меня поражает то, что он мнит себя достаточно сильным, достаточно защищенным от несчастий, чтобы осмелиться отбросить ту или иную из них; мне думается, его бессилие должно было бы заставлять его взывать ко всем религиям. Есть ли в густом мраке, окружающем нас, хоть один проблеск света, который мы могли бы отвергнуть? Есть ли в бурном потоке, увлекающем нас, хоть одна ветка, за которую мы дерзнули бы не ухватиться?

Впечатление, произведенное на Элленору этим столь мрачным обрядом, по-видимому, утомило ее. Она забылась довольно спокойным сном; когда она проснулась, она не так сильно страдала; я был наедине с нею; мы изредка обменивались несколькими словами. Один из врачей, судя по его заключениям, более искусный, чем другие, предупредил меня, что она не проживет и суток. Я смотрел то на стенные часы, отмечавшие бег времени, то на лицо Элленоры, в котором не замечал никаких новых изменений. Каждая истекавшая минута оживляла во мне надежду, и я начал сомневаться в предсказаниях обманчивой науки, как вдруг Элленора стремительно рванулась с постели; я успел подхватить ее; по всему ее телу пробегала судорога, глаза искали меня; но в них выражался смутный ужас, словно она просила пощады у некоего грозного существа, скрытого от моего взгляда; она приподымалась, снова падала; видно было, что она пытается бежать. Казалось, она борется с какой-то незримой физической силой, которая, устав ждать рокового мгновения, схватила ее и крепко держала, чтобы прикончить ее на этом смертном ложе. Наконец она уступила яростному натиску враждебной природы; она бессильно распростерлась; к ней как будто частично вернулось сознание, она пожала мне руку: ей, видимо, хотелось плакать — слез уже не было; хотелось говорить — голоса уже не было; словно покорившись неизбежному, она склонила голову, ее дыхание замедлилось; спустя несколько минут ее не стало.

Я долго оставался недвижным возле бездыханной Элленоры. Сознание того, что она умерла, еще не проникло в мою душу; мои глаза с тупым недоумением созерцали это безжизненное тело; одна из ее горничных заглянула в комнату и разнесла страшную весть по всему дому. Шум, поднявшийся вокруг, вывел меня из овладевшего мною оцепенения: я встал; вот тогда я ощутил жестокую боль и весь ужас невозвратимой утраты. Вся суета обыденной жизни, все эти заботы, хлопоты, в которых она уже не принимала участия, рассеяли иллюзию, которую я старался продлить, — иллюзию, дававшую мне возможность верить, что Элленора и я все еще вместе. Я почувствовал, что порвалась последняя нить, соединявшая нас, и ужасная действительность навсегда встала между нами. Как тягостна была для меня свобода, которую я прежде призывал! Как недоставало моему сердцу той зависимости, которая меня так часто возмущала! Прежде все мои поступки имели цель: о каждом из них я знал, что он либо убережет от страдания, либо доставит радость. Тогда я досадовал на это, мне докучало, что дружественное око следит за моими действиями, что с ними связано счастье другого человека. Теперь никто не наблюдал за ними, они никого не занимали; никто не препирался со мной из-за того, как я трачу свои часы, свой досуг; ничей голос не окликал меня, когда я уходил. Я в самом деле был свободен, я уже не был любим; я для всех был чужой.

Мне принесли все бумаги Элленоры, как она о том распорядилась; в каждой строке мне открывались новые доказательства ее любви, новые жертвы, которые она неведомо для меня приносила мне. Наконец я нашел то письмо, которое обещал сжечь; я не сразу догадался, что передо мной оно; письмо было без адреса, не запечатано. Несколько слов против моей воли приковали мой взгляд: я тщетно пытался отвести его, я не мог совладать с потребностью прочесть письмо целиком. Я не в состоянии привести его здесь полностью. Элленора написала его после одной из бурных сцен, предшествовавших ее болезни. «Адольф, — писала она мне, — почему ты истязаешь меня? В чем мое преступление? В том, что я тебя люблю, что не могу жить без тебя! В силу какой нелепой жалости ты не решаешься порвать узы, которые тебе в тягость, — и мучишь несчастное существо, возле которого эта жалость тебя удерживает? Почему ты лишаешь меня скорбной радости верить, что ты по крайней мере благороден? Почему выказываешь неистовство и слабость? Мысль о моей печали преследует тебя, но зрелище этой печали не может тебя остановить! Почему? Чего ты хочешь? Чтобы я рассталась с тобой? Разве ты не видишь, что у меня нет на это силы? О, тебе, кто уже не любит, тебе надлежит найти эту силу в твоем пресыщенном мною сердце, которое вся моя любовь не может укротить! Ты не наделишь меня этой силой, ты заставишь меня изойти слезами, заставишь умереть у твоих ног… Скажи одно слово, — писала она дальше, — есть ли на свете край, куда я не последовала бы за тобой? Есть ли прибежище, куда я не удалилась бы ради того, чтобы жить близ тебя, не будучи тебе в тягость? Нет, ты этого не хочешь. Все планы, которые я тебе предлагаю, робея и трепеща, потому что страх перед тобой леденит меня, — все эти планы ты резко отвергаешь. Молчание — вот самое лучшее, чего я могу от тебя добиться. Такая жестокость несвойственна твоему характеру; ты добр, твои поступки благородны и самоотверженны; но какие поступки могли бы изгладить твои слова? Эти напоенные горечью слова звучат в моих ушах, я слышу их по ночам; они преследуют меня, они меня гложут, они отравляют все, что ты делаешь. Стало быть, я должна умереть, Адольф? Ну что ж, ты будешь удовлетворен; несчастное создание, которое ты некогда взял под свою защиту, но которому наносишь удары все более беспощадные, — умрет. Она умрет, эта навязчивая Элленора, чье присутствие для тебя нестерпимо, на которую ты смотришь как на обузу, для которой ты во всем мире не можешь найти места, где бы она тебе не досаждала; она умрет, ты один пойдешь в толпу, с которой тебе так не терпится смешаться. Ты узнаешь этих людей, которым ты сейчас благодарен за их равнодушие, и, быть может, однажды, уязвленный этими черствыми сердцами, ты пожалеешь о сердце, которое всецело принадлежало тебе, жило твоей любовью, презрело бы бесчисленные опасности, чтобы защитить тебя, — и которому ты теперь уже не даришь ни единого признательного взгляда».

Письмо издателю

Я возвращаю вам, сударь, рукопись, которую вы соблаговолили доверить мне. Благодарю вас за вашу любезность, хотя она пробудила во мне печальные воспоминания, изглаженные временем; я знал большинство лиц, изображенных в этой повести, ибо она совершенно правдива. Я часто встречал странного и несчастного Адольфа, одновременно и ее автора, и ее героя; я пытался своими советами отторгнуть пленительную Элленору, достойную участи более счастливой и сердца более верного, от злого гения, который, страдая не менее, чем она, имел над ней какую-то непостижимую власть и терзал ее своей слабостью. Увы! Когда я видел ее в последний раз, мне думалось, что я придал ей некоторую силу, вооружил ее разум против ее сердца. После весьма длительного отсутствия я возвратился в края, где я ее оставил, — и нашел там лишь могилу.

Вы должны были бы, сударь, напечатать эту повесть. Теперь она никого уже не может оскорбить и будет, на мой взгляд, небесполезна. Несчастье Элленоры доказывает, что самое страстное чувство бессильно против установленного порядка. Общество слишком могущественно, его влияние слишком многообразно, оно привносит слишком много горечи в ту любовь, которая им не признана; оно поощряет склонность к непостоянству и тревожную усталость, эти недуги души, подчас овладевающие ею при самой нежной близости. Люди равнодушные с изумительным рвением досаждают во имя нравственности и вредят из усердия к добродетели; можно сказать, что зрелище сердечной привязанности раздражает их, потому что они неспособны к ней; и, если только им удается найти удобный предлог, они с радостью набрасываются на нее и губят. Итак, горе женщине, уверовавшей в чувство, которое все вокруг единодушно пытаются отравить и против которого общество, если оно: не вынуждено уважать его как законное, вооружает мужчину всем, что есть дурного в его сердце, дабы угасить все, что в нем есть хорошего.