Адольф - Бенжамен Констан

Я вошел в ее спальню. У подножия кровати я увидел два письма: одно из них было письмо, посланное мною к барону Т., другое — от него к Элленоре. Я мгновенно разгадал ужасную тайну. Итак, все усилия, приложенные мною, чтобы продлить время, которое я хотел посвятить последнему прощанию, обратились против несчастной, которую я старался уберечь. Элленора прочла начертанные моей рукой обещания покинуть ее, обещания, которые мне подсказало стремление пробыть с ней подольше, а сила этого стремления заставила повторять на тысячу ладов. Равнодушный взор барона Т. с легкостью распознал в этих возобновляемых на каждой строке уверениях ту нерешительность, которую я тщетно маскировал, и уловки, вызванные моей собственной растерянностью; но жестокий человек безошибочно рассчитал, что Элленора усмотрит в них нерушимый приговор. Я подошел к ней. Она взглянула на меня, не узнавая. Я заговорил с ней, она вздрогнула.

«Что я слышу! — вскричала она, — Это тот самый голос, который заставил меня так страдать».

Врач заметил, что мое присутствие усиливает ее расстройство, и заклинал меня уйти. Как передать то, что я претерпел в течение трех последующих томительных часов? Наконец врач вышел ко мне; Элленора впала в глубокое забытье. Он не отчаивался спасти ее, если после ее пробуждения жар уменьшится.

Элленора спала долго. Узнав, что она очнулась, я послал ей записку, прося принять меня. Она велела пере дать, что я могу войти. Я начал было говорить, она прервала меня. «Я не хочу слышать от тебя, — сказала она, — ни одного жесткого слова. Я уже ничего не требую, ничему не противлюсь; но пусть голос, который я так любила, голос, который находил отзвук в глубине моего сердца, не проникает туда ныне, чтобы терзать его! Адольф, Адольф, я была вспыльчива, я могла тебя оскорбить — но ты не знаешь, что я выстрадала. Дай бог, чтобы ты никогда не узнал этого!»

Ее волнение достигло предела. Она прижалась лбом к моей руке, он пылал; ужасающая судорога исказила ее черты. «Ради всего святого, — воскликнул я, — выслушай меня, милая Элленора! Да, я виновен: это письмо… — Она задрожала и хотела было отстраниться от меня. Я удержал ее, — Малодушный, теснимый, — так я продолжал, — я мог на минуту уступить жестокосердным настояниям, но разве у тебя нет бесчисленных доказательств, подтверждающих, что я не могу желать разлуки с тобой? Я был недоволен, несчастен, несправедлив; быть может, ты сама, слишком яростно борясь с моей строптивой натурой, придала силу мимолетным порывам, которые я теперь презираю; но разве можешь ты сомневаться в моей глубокой привязанности? Разве наши души не соединены друг с другом тысячами уз, которые ничто не может расторгнуть? Разве не общее у нас прошлое? Разве, оглянувшись на минувшие три года, можем мы не вспомнить всего, что волновало нас обоих, наслаждений, которые мы изведали вдвоем, горестей, перенесенных вместе? Элленора, начнем с этого дня новую жизнь, вернем часы блаженства и любви». Она смотрела на меня некоторое время, явно охваченная сомнением. «Твой отец, — сказала она, помолчав, — твои обязанности, твоя семья, все то, чего от тебя ожидают…» — «Пожалуй, — ответил я, — когда-нибудь, впоследствии, быть может…» Элленора заметила, что я запнулся. «Ах! — вскричала она, — зачем господь возвратил мне надежду, если он тотчас отнимает ее у меня! Адольф, благодарю тебя за все твои старания! Они благотворны для меня, тем более что, надеюсь, не будут стоить тебе никаких жертв! Но, заклинаю тебя, не будем больше говорить о будущем… Что бы ни случилось, не упрекай себя ни в чем. Ты был добр ко мне. Но я желала невозможного. Любовь заполнила всю мою жизнь; твою жизнь она не могла заполнить. Теперь удели еще несколько дней». Слезы обильно потекли из ее глаз; дыхание стало менее прерывистым; она склонила голову мне на плечо. «Вот так, — сказала она, — я всегда мечтала умереть». Я прижал ее к сердцу, я снова отрекся от своих замыслов, я осудил свои приступы гнева. «Нет, — продолжала она, — ты должен быть свободен и доволен». — «Разве это возможно, если ты несчастна?» — «Я недолго буду несчастна, и тебе недолго придется меня жалеть». Я мысленно отверг опасения, которые мне хотелось считать призрачными. «Нет, нет, милый Адольф, — сказала она мне, — когда долго призываешь смерть, небо в конце концов дарует нам некое предчувствие, возвещающее, что наша молитва услышана. — Я поклялся никогда не покинуть ее. — Я всегда на это надеялась, теперь я в этом уверена».

То был один из тех зимних дней, когда солнце озаряет серые поля каким-то печальным светом, словно с жалостью взирая на землю, которую оно перестало согревать. Элленора предложила мне выйти погулять. «Сейчас очень холодно», — сказал я ей. «Неважно — мне хочется пройтись с тобой». — Она взяла меня под руку; мы долго шли молча; она двигалась с трудом, тяжело опираясь на меня. «Остановимся на минуту». — «Нет, — ответила она, — мне отрадно чувствовать, что ты еще поддерживаешь меня». Мы снова погрузились в молчание. Небо было ясно, но листва уже опала с деревьев; ни одно дуновение не колыхало воздуха, ни одна птица не проносилась вблизи; все было недвижно, слышался только треск обледенелой травы, ломавшейся под нашими шагами. «Какое безмолвие! — сказала мне Элленора. — Какая покорность в природе! Не должно ли и сердце научиться покорности?» Она села на камень; вдруг она опустилась на колени и, низко склонив голову, закрыла лицо руками. Я услышал, как она вполголоса произнесла несколько слов. Я понял, что она молится. «Вернемся, — сказала она наконец, поднявшись. — Холод пробрал меня. Боюсь, что мне станет дурно. Не говори мне ничего, я не в состоянии слушать!»

С этого дня Элленора начала слабеть и угасать. Я окружил ее врачами; одни заявляли мне, что болезнь неизлечима, другие тешили призрачными надеждами; но природа, мрачная и безмолвная, невидимой рукой продолжала свою безжалостную работу. Временами Элленора как будто возвращалась к жизни. Порою казалось, что железная рука, давившая ее, отведена. Она приподымала истомленную голову; на щеках проступал слабый румянец, глаза оживлялись; но вдруг, по жестокой прихоти некоей неведомой силы, это улучшение оказывалось обманчивым, и врачебное искусство не могло найти тому причин. Так на моих глазах Элленора неуклонно шла к смерти. Я видел, как на этом лице, столь благородном и столь выразительном, обозначались признаки, предвещающие конец. Я видел — жалкое, прискорбное зрелище, — как тысячи смутных, бессвязных впечатлений, вызываемых физическим страданием, искажали этот энергичный, гордый характер, — словно в эти страшные мгновения душа, истязуемая телом, изменялась во всем, дабы с меньшими страданиями примениться к разрушению организма.

Одно лишь чувство оставалось неизменным в сердце Элленоры: то была ее привязанность ко мне. Все возраставшая слабость редко позволяла ей говорить со мной; но она молча устремляла на меня глаза, и тогда мне чудилось, что она взглядом молит меня о жизни, которой я уже не мог ей дать. Я боялся причинить ей сильное волнение; я придумывал предлоги, чтобы отлучаться; я бродил по всем тем местам, где бывал с нею; я орошал слезами камни, стволы деревьев, все те предметы, что напоминали мне о ней.

То уже не было сожаление о любви; то было чувство более мрачное и более горестное; любовь настолько отождествляет себя со своим предметом, что даже в ее отчаянии есть некоторая прелесть. Она борется против действительности, против судьбы; пылкость желания обманывает ее насчет собственных сил и в скорби придает ей восторженность. Моя любовь была уныла и одинока; я не надеялся умереть вместе с Элленорой; мне предстояло жить без нее в пустыне большого света, по которой я ранее так часто мечтал идти ни с кем не связанным. Я сокрушил существо, которое меня любило; я разбил это сердце, которое билось рядом с моим сердцем и беззаветно отдалось мне в своей неиссякаемой нежности; уже одиночество надвигалось на меня. Элленора еще дышала, но я уже не мог поверять ей свои мысли; я уже был один на свете, не жил более в той атмосфере любви, которою она окружала меня; воздух, которым я дышал, казался мне более суровым, лица людей, с которыми я встречался, — более равнодушными; вся природа, казалось, говорила мне, что я никогда больше не буду любим.

Внезапно здоровье Элленоры резко ухудшилось; признаки, в значении которых нельзя было усомниться, возвестили, что конец близок; католический священник предупредил об этом больную. Она попросила меня принести ей шкатулку, в которой было много бумаг. Часть их она велела сжечь при ней; но, по-видимому, она искала одну какую-то бумагу, не находила ее и была тем безмерно встревожена; я умолял Элленору прекратить эти волновавшие ее поиски, во время которых она дважды лишалась чувств. «Я согласна, — ответила она мне, — но, милый Адольф, не откажи мне в одной просьбе. Ты найдешь среди моих бумаг, не знаю где именно, письмо к тебе; сожги его, не читая, — заклинаю тебя, сделай это во имя нашей любви, во имя этих последних минут, которые ты мне скрасил». Я обещал ей эго — она успокоилась. «Теперь, — сказала она, — дай мне выполнить мой долг перед религией; я должна искупить много грехов; моя любовь к тебе, возможно, была грехом, но я не думала бы так, если б эта любовь принесла тебе счастье».