Адольф - Бенжамен Констан

Мы расстались после сцены, длившейся три часа; в первый раз в жизни расстались, не объяснившись, не помирившись. Едва я ушел от Элленоры, как мой гнев сменился глубокой скорбью. Ошеломленный всем, что произошло, я как бы впал в оцепенение. Я изумленно повторял себе мои собственные слова, я не понимал своих действий; я вопрошал себя, что именно могло привести меня в такое неистовство.

Было уже очень поздно, я не посмел вернуться к Элленоре. Я дал себе слово пойти к ней пораньше на другой день и отправился домой, к отцу. У него собралось много гостей; в большом обществе мне нетрудно было уединиться и скрыть свое смятение. Когда мы остались одни, отец сказал: «Мне с достоверностью сообщили, что бывшая любовница графа П. здесь, в городе. Я всегда предоставлял тебе большую свободу и никогда ничего не хотел знать о твоих похождениях; но в твоем возрасте не подобает открыто иметь любовницу, и предупреждаю тебя — я принял меры к тому, чтобы ей пришлось уехать отсюда». Затем он вышел.

Я последовал за ним в его спальню; он знаком приказал мне уйти. «Отец, — сказал я ему, — бог свидетель, что я желаю ей счастья, и, если б она могла обрести его ценою нашей разлуки, я согласился бы никогда больше не видеться с ней. Но обдумайте то, что вы намерены предпринять. Замыслив разлучить меня с нею, вы можете ненароком привязать меня к ней навсегда».

Я тотчас позвал к себе слугу, сопровождавшего меня во всех путешествиях и знавшего о моей связи с Элленорой. Я поручил ему немедленно разведать по возможности, каковы те меры, о которых говорил отец. Он вернулся через два часа. Секретарь отца в строжайшей тайне доверил ему, что Элленора на следующий день поучит предписание выехать. «Элленора будет изгнана, — воскликнул я, — изгнана с позором! Она, приехавшая сюда только ради меня, она, чье сердце я истерзал, чьи слезы видел без жалости! Где же она преклонит голову, несчастная, гонимая, одинокая в обществе, уважения которого она лишилась по моей вине? Кому поведает свою печаль?» Я быстро принял решение. Я подкупил слугу, расточая ему золото и посулы. Я заказал почтовую карету на шесть часов утра к городской заставе. Я строил бесчисленные планы нерасторжимого союза с Элленорой: я любил ее так, как никогда; снова мое сердце безраздельно принадлежало ей; я гордился тем, что буду ее защитником. Я жаждал заключить ее в свои объятия; любовь снова заполонила мою душу; разум, сердце, чувство были охвачены лихорадкой, потрясавшей все мое существо. Если б в эту минуту Элленора решила порвать со мной, я бы умер у ее ног, пытаясь удержать ее.

Забрезжило угро; я помчался к Элленоре. Она еще лежала в постели, так как всю ночь проплакала; глаза у нее были влажны, волосы неприбраны; она изумилась, увидев меня. «Вставай, — сказал я, — едем!» Она хотела что-то возразить. «Едем, — повторил я, — Разве есть у тебя на всем свете защитник, друг, кроме меня? Разве мои объятия не единственное твое прибежище?» Она упорствовала. «У меня важные причины, — прибавил я, — причины личного свойства. Бога ради, следуй за мной». И я насильно увлек ее.

В пути я осыпал ее ласками, прижимал к сердцу, на все вопросы отвечал поцелуями. Наконец я сказал ей, что, заметив намерение отца разлучить нас, я почувствовал, что не могу быть счастлив без нее, решил посвятить ей всю свою жизнь и соединиться с ней всеми узами, какие только возможны. Сначала ее признательность была беспредельна; но вскоре она в моем рассказе уловила противоречия. Упорно настаивая, она выпытала у меня правду, — ее радость исчезла, на лице залегла мрачная тень. «Адольф, — сказала она, — ты сам себя обманываешь. Ты великодушен, ты жертвуешь собой для меня, потому что меня преследуют; ты думаешь, что тобою движет любовь, меж тем тобою движет единственно жалость». Зачем она произнесла эти роковые слова? Зачем открыла мне тайну, которую я не хотел знать? Я всячески старался разубедить ее, возможно, достиг цели, но истина проникла в мою душу, порыв иссяк; я был тверд в своем решении, но счастливее я от этого не стал; и снова во мне зародилась мысль, которую я вынужден был таить.

Глава шестая

Когда мы доехали до границы, я написал отцу. Мое письмо было почтительно, но в нем сказывалась затаенная горечь. Я был в обиде на отца за то, что он, стремясь разорвать мои оковы, закрепил их. Я заявил ему, что не оставлю Элленору, покуда она не будет надлежащим образом устроена и я уже не буду ей необходим. Я умолял отца не преследовать ее более, иначе мне придется навек связать себя с ней. Я хотел дождаться ответа, прежде чем принять то или иное решение. «Тебе двадцать четыре года, — ответил он мне, — и я не применю к тебе власть, которая недолго уже продлится и которою я ни разу еще не воспользовался; я даже буду по мере возможности скрывать твой странный поступок: я распущу слух, будто ты уехал, выполняя мои приказания, по моим делам. Я буду щедро отпускать тебе деньги. Вскоре ты сам почувствуешь, что жизнь, которую ты ведешь, недостойна тебя. Твое происхождение, твои способности, твое состояние предуказывали тебе в обществе иное место, нежели роль спутника женщины, не имеющей ни родины, ни доброго имени. Самое твое письмо показывает мне, что ты недоволен собой. Помни, что человек ничего не выигрывает, оставаясь в положении, от которого краснеет. Ты понапрасну растрачиваешь лучшие годы своей молодости, и этот ущерб невозместим».

Письмо отца словно пронзило меня кинжалом. Я сам сотни раз твердил себе все то, что он мне сказал; сотни раз стыдился своей жизни, протекавшей в безвестности и бездействии. Я предпочел бы упреки, угрозы, — сопротивление им я вменил бы себе в некоторую заслугу и ощутил бы необходимость собрать все свои силы, чтобы оградить Элленору от тех опасностей, с которыми ей пришлось бы столкнуться. Но никаких опасностей не было; отец предоставлял мне полнейшую свободу, и эта свобода приводила лишь к тому, что я еще более тяготился игом, которое, казалось, избрал по своей воле.

Мы поселились в Кадене, небольшом городке Богемии. Я твердил себе, что, взяв на себя ответственность а судьбу Элленоры, я обязан оберегать ее от страданий. Я сумел пересилить себя; я затаил в себе даже самые незначительные признаки недовольства, направил свою волю на то, чтобы казаться веселым и ничем не выдавать свою глубокую печаль. Эти старания оказали на меня неожиданное действие. Все в нас так зыбко, что в конце концов мы проникаемся чувствами, которые сперва только изображали. Я забыл часть тех горестей, которые скрывал. Непрерывно шутя, я этим рассеивал свою собственную тоску, и уверения в нежности, которые я расточал Элленоре, порождали в моем сердце сладостное умиление, похожее на любовь.

Порою меня навязчиво обступали воспоминания. В одиночестве я томился приступами смутной тревоги. Я строил множество нелепых планов, чтобы поскорее вырваться из той жизни, где мне было не место. Но я отгонял все это от себя, словно тяжкое сновидение. Элленора казалась счастливой, — разве я мог разбить ее счастье? Так мы прожили около пяти месяцев.

Однажды я заметил, что Элленора взволнована и старается скрыть от меня мысли, которыми поглощена. После долгих просьб она, взяв с меня слово, что я не буду спорить против принятого ею решения, призналась мне, что получила письмо от графа П.: он выиграл процесс; с глубокой признательностью он вспоминал услуги, ею оказанные, и связь, длившуюся десять лет. Он предлагал ей половину своего состояния, не с тем, чтобы соединиться с ней — это было уже невозможно, — но под условием, что она покинет неблагодарного, вероломного человека, который разлучил их обоих. «Я ответила ему, — сказала она мне, — и ты, конечно, догадался, что я отвергаю его предложение». Особой прозорливости тут не требовалось. Новая жертва, принесенная мне Элленорой, растрогала меня, но и привела в отчаяние. Однако я ничего не смел возразить ей; все мои попытки в этом смысле неизменно оставались безуспешными. Я удалился, чтобы обдумать дальнейшее свое поведение. Мне было ясно, что узы, соединяющие нас, необходимо разорвать. Для меня они были тягостны, для нее — становились губительными. Я был единственным препятствием к тому, чтобы она вновь обрела подобающее ей места в обществе и то уважение, которое рано или поздно еле; дует там за богатством; я был единственной преградой между нею и ее детьми, — я не имел более оправданий в моих собственных глазах. Уступить ей в данном случае означало бы уже не великодушие, а преступную слабость. Ведь я обещал отцу стать свободным, как только! Элленора сможет обойтись без меня. Наконец, для меня давно уже настало время избрать себе поприще, начать деятельную жизнь, приобрести некоторые права на уважение людей, найти надлежащее применение своим способностям. Немного погодя я снова пришел к Элленоре, уверив себя, что я незыблемо решил заставить ее принять предложение графа П. и, если потребуется, скажу ей, что уже не люблю ее. «Мой друг, — так я начал, — можно некоторое время бороться со своей судьбой, но в конце концов ей всегда покоряешься. Законы общества сильнее желаний человеческих; самые властные чувства разбиваются о роковую мощь обстоятельств! Тщетное упрямство — следовать велениям своего сердца: рано или поздно приходится внять голосу рассудка. Я не могу дольше удерживать тебя в положении, недостойном обоих нас; не могу мириться с этим ни для тебя, ни для самого себя».