Адольф - Бенжамен Констан

Однако это затишье длилось недолго. Элленора тем более остерегалась проявить слабость, что ее преследовало воспоминание о ее ошибках, — а мое воображение, мои желания, некая, основанная на фатовстве, теория успеха, в которой я даже не отдавал себе ясного отчета, восставали во мне против такой любви. Всегда несмелый, часто раздражительный, я жаловался, терял самообладание, осыпал Элленору упреками. Не раз она выражала намерение расторгнуть узы, вносившие в ее жизнь одно лишь беспокойство и смятение, и не раз мне удавалось смягчить ее мольбами, обещаниями смириться, слезами.

«Элленора, — писал я ей однажды, — вы не ведаете, как жестоко я страдаю. Возле вас, вдали от вас — я равно несчастен. В те часы, когда мы разлучены, я брожу без цели, согбенный под бременем существования, ставшего непереносимым для меня. Общество докучает мне, одиночество гнетет меня. Равнодушные, которые наблюдают за мной, не ведая, чем я поглощен, глядят на меня с любопытством, чуждым участия, с удивлением, чуждым жалости; эти люди, осмеливающиеся говорить мне не о вас, вселяют в мою душу смертельную тоску. Я бегу от них; но, уединясь, я тщетно пытаюсь вздохнуть полной грудью. Я бросаюсь на землю, которая должна была бы разверзнуться, чтобы навек поглотить меня; я склоняю голову на холодный камень в надежде умерить лихорадку, сжигающую меня. Я бреду на пригорок, с которого виден ваш дом; я подолгу стою, неотрывно глядя на эту обитель, где никогда не суждено мне жить с вами вместе. О! Если бы я ранее встретил вас, вы могли быть моею! Я заключил бы в свои объятия единственное существо, которое природа создала для моего сердца, для этого сердца, столько перестрадавшего, потому что оно искало вас — и нашло слишком поздно! Когда наконец эти порывы беспамятства проходят и наступает час желанного свидания с вами — я трепещу, вступая на дорогу, ведущую к вашему дому. Меня страшит мысль, что те, кого я встречу в пути, могут угадать сокрытые во мне чувства; я останавливаюсь; я замедляю шаг — я отдаляю минуту счастья, того счастья, которое, мнится мне, вот-вот ускользнет от меня; счастья неполного и тревожного, против которого, быть может, непрестанно злоумышляют гибельные события, ревнивые взгляды, тиранические причуды и ваша собственная воля! Когда я переступаю порог вашей двери, когда я приоткрываю ее, меня обуревает иного рода страх: я иду, словно преступник, я прошу пощады у всех предметов, попадающихся мне на глаза, словно все они враждебны мне, словно все они завидуют тому мимолетному блаженству, которое мне еще только предстоит вкусить. Малейшее колебание воздуха пугает меня, малейший шорох приводит в ужас; шум собственных шагов заставляет меня отпрянуть. Находясь уже совсем близко от вас, я все еще опасаюсь, как бы неожиданное препятствие не встало между вами и мною. Наконец — я вижу вас, вижу вас и перевожу дух, смотрю на вас и останавливаюсь, словно беглец, достигший благодатной земли, прикосновение к которой должно спасти его от смерти. И тут, когда я всем своим существом рвусь к вам, когда я так жажду найти отдохновение от стольких терзаний, склонить голову вам на колени, дать волю слезам, — и тут я должен ценою крайнего напряжения смирять себя, должен и возле вас жить жизнью, непосильной для меня: ни минуты сердечных излияний! Ни минуты задушевного общения! Ваши взгляды зорко следят за мной. Вы смущены, почти что оскорблены моим волнением. Какое-то непостижимое стеснение заменило те сладостные часы, когда вы по крайней мере признавались мне в своей любви. Время летит, новые светские обязанности призывают вас — вы никогда не забываете о них; вы никогда не отдаляете мгновения, когда мне положено уйти. Являются посторонние, мне уже нельзя более глядеть на вас; я чувствую, что должен поскорее скрыться из виду, чтобы снять с себя подозрения, которыми я окружен. Я расстаюсь с вами еще более взволнованный, более истерзанный, более безрассудный, чем прежде; я расстаюсь с вами, меня снова объемлет ужасающее одиночество, и я задыхаюсь в нем, не находя ни единого существа, которое меня бы поддержало, с кем я мог бы на минуту забыться».

Элленора никогда еще не была так любима. Граф П. питал к ней искреннейшую привязанность, был весьма признателен ей за ее преданность, глубоко уважал ее душевные качества; но в его обращении с ней всегда был оттенок превосходства над женщиной, отдавшейся ему, не будучи его женой. По общему мнению, он мог заключить более достойный союз; он не говорил ей этого, может быть и сам себе в этом не признавался; но то, о чем умалчивают, однако же существует, а все, что существует, угадывается. До того времени Элленора ничего не ведала о том страстном чувстве, о том слиянии другого бытия с ее собственным, самыми непреложными доказательствами которых были и моя ярость, и моя несправедливость, и мои ей упреки. Упорство Элленоры распалило все мои чувствования, все помыслы; вновь и вновь неистовство, внушавшее ей ужас, сменялось покорностью, нежностью, благоговением, близким к идолопоклонству. В моих глазах она была небесным созданием. Безмерно любя, я преклонялся перед ней, и эта любовь была тем более пленительна для Элленоры, что она постоянно боялась быть униженной пренебрежительным к ней отношением. Наконец она отдалась мне.

Горе тому, кто в первые мгновения любовной связи не верит, что эта связь будет вечной! Горе тому, кто в объятиях возлюбленной, которая только что отдалась ему, сохраняет гибельную зоркость и предвидит, что сможет расстаться с нею! Есть в эту минуту нечто трогательное и священное в женщине, последовавшей влечению сердца. Не наслаждения, не природа, не чувственность развращают нас, а расчеты, к которым нас приучает общество, и рассудительность, внушаемая опытом. Я стал неизмеримо более любить и уважать Элленору с тех пор, как она отдалась мне. Я с гордым видом ходил среди людей, я озирал их взглядом победителя. Самый воздух, которым я дышал, был для меня радостью. Я устремлялся к природе, чтобы возблагодарить ее за то нежданное, то огромное благодеяние, которое она мне ниспослала.

Глава четвертая

Очарование любви! Кто может тебя изобразить! Убежденность в том, что мы нашли существо, самой природой нам предназначенное; свет, внезапно озаривший жизнь и как бы раскрывший нам ее тайну; небывалое значение, придаваемое самым ничтожным обстоятельствам; быстротечные часы, столь сладостные, что все подробности ускользают от воспоминания и в душе нашей запечатлевается лишь единый долгий след блаженства; ребяческая веселость, иной раз без причины примешивающаяся к обычному умилению; столько радости, когда любящие вместе, — и столько надежд, когда они в разлуке! Отрешенность от всех будничных забот; чувство превосходства над всем окружающим; уверенность, что отныне общество не может вторгаться в нашу жизнь; взаимное понимание, угадывающее каждую мысль и отвечающее на каждый порыв души; очарование любви — тот, кто тебя испытал, бессилен тебя живописать!

Граф П. вынужден был уехать на полтора месяца по неотложным делам. Я почти все это время провел у Элленоры. Казалось, ее привязанность еще усилилась той жертвой, которую она мне принесла. Она никогда не отпускала меня, не попытавшись удержать. Когда я уходил, она спрашивала, надолго ли я отлучаюсь. Два часа разлуки были для нее невыносимы. Она с точностью, в которой сквозила мучительная тревога, назначала время моего возвращения. Я радостно подчинялся этому, я был признателен ей, был счастлив тем чувством, которое она выказывала мне. Однако нельзя произвольно подчинять нашим прихотям те обязательства, которые налагаются жизнью в обществе. Я порою тяготился тем, что каждый мой шаг определен заранее и что, таким образом, все мое время рассчитано по минутам. Я был вынужден чрезмерно спешить во всех своих делах, мне пришлось порвать с большинством моих знакомых. Я не знал, что ответить, когда кто-нибудь из них приглашал меня на загородную прогулку, от участия в которой, у меня, будь я в ином положении, не было бы оснований отказаться. Наедине с Элленорой я не сожалел об этих удовольствиях светской жизни, которые никогда меня особенно не прельщали, но мне хотелось, чтобы она оставляла свободу выбора за мной. Мне было бы куда приятнее возвращаться к ней по собственной воле, не говоря себе, что условленный час настал, что она ждет меня, терзаясь беспокойством; было бы приятнее, если бы мысль о блаженстве, которое я изведаю, возвратясь к ней, не омрачалась мыслью о ее тоске. Несомненно, Элленора была величайшей радостью моей жизни, но ее любовь перестала быть недосягаемой целью, она превратилась в оковы. К тому же я боялся повредить ее репутации. Мое постоянное присутствие должно было удивлять ее слуг, ее детей, которые, возможно, наблюдали за мной. Я трепетал при мысли, что могу расстроить ее жизнь. Я понимал, что мы не можем соединиться навеки и что мой священный долг беречь ее покой; поэтому, уверяя Элленору в своей любви, я все же советовал ей соблюдать осторожность. Но чем больше я ей давал таких советов, тем менее она следовала им. В то же время я несказанно боялся ее огорчить. Как только я подмечал на ее лице печаль, ее настроение передавалось мне, я чувствовал себя хорошо только если она была довольна. Когда, убедив ее, что мне необходимо отлучиться на самый короткий срок, я расставался с ней, мысль о причиненном мною страдании преследовала меня повсюду. Меня обуревала лихорадка раскаяния, усиливавшаяся с каждой минутой и наконец становившаяся необоримой; я летел к Элленоре, я ликовал при мысли, что успокою ее. Но по мере приближения к ее дому в мои чувства закрадывалась досада, вызванная этим странным владычеством. Элленора была необузданна по природе. Ко мне она, так я думаю, питала чувство, которого никто никогда не вызывал в ней. В прежней ее связи она страдала от тягостной зависимости; со мной она чувствовала себя совершенно свободно, потому что между нами было полное равенство; она возвысилась в собственных глазах, познав любовь, чуждую всяких расчетов, всякой корысти; Элленора знала, что у меня нет сомнений в том, что она любит меня только ради меня самого. Ее самозабвенная преданность мне привела к тому, что она не скрывала от меня ни одного движения своей души; и когда я входил к ней, досадуя, что возвращаюсь раньше, нежели мне хотелось бы, я заставал ее грустной или раздраженной. Вдали от нее я страдал два часа при мысли, что она тоскует по мне; возле нее я страдал два часа, прежде чем мне удавалось ее умиротворить.