Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
...Неожиданно из Петербурга приехали Клеменц и Всеволод Лопатин, близкий друг и соратник Феликса по «рублевому» товариществу[4]. Дмитрий приехал с поручением Петербургской организации поинтересоваться ходом дела освобождения Волховского, которое затянулось и забрало довольно много денег.
Выслушав Кравчинского, Клеменц ужаснулся:
— Это миф. Как вы можете? Средь бела дня, кругом шпики, полиция... Наконец, толпа. Вас сомнут, не дадут ступить и шагу.
Всеволод сказал коротко:
— Я отказываюсь от какого-либо участия в этой авантюре.
Сергей, Лукашевич и Воронков стояли на своем. Мол, они уже давно ездят самыми людными улицами и площадями на глазах у полиции, однако никто серьезно к ним не придирался, не имел претензий; если бы хоть в чем-либо заподозрили, их бы уже давно схватили.
— Нет и нет! — возражал Клеменц. — Рисковать сразу всей организацией — этого тебе, Сергей, не разрешат. И не уговаривай, и не настаивай. Если так, я завтра же возвращаюсь в Петербург и докладываю про все ваши авантюры.
На этом спор был закончен. Клеменц сразу же выехал, а через несколько дней пришла телеграмма: Сергея вызывали в Петербург.
X
Это была тяжелая поездка. Он никогда не возвращался в Петербург — в город своей юности, мечты, молодых увлечений — таким морально подавленным. И не только потому, что всю дорогу не выходили из головы Волховские, — ему горько было сознавать, что не встретит многих своих друзей, не поедет с ними, как бывало, за город, не выйдет на Невский, не пойдет в Эрмитаж, в Александринский театр... Не встретит Кропоткина, томящегося в тяжких подземельях крепости, не обнимет Морозова, не увидит еще многих своих друзей. Там сейчас шпики, полиция, всюду расставлены жандармские ловушки — ждут, чтобы схватить, заковать в цепи, отправить в небытие...
И все же, вопреки тоске, первая встреча с друзьями была радостной.
Им было что рассказывать, чем делиться — каждый прошел за это время пусть не длинный, но содержательный отрезок жизни, прошел через сложные испытания и гордился содеянным.
Вот Лизогуб — их только что познакомили. Высокий, худощавый, просто одетый. Он помещик, которому принадлежит огромное количество земель и лесов. Никто и не подумает, что средствами этого удивительно спокойного, с мягкой, детской улыбкой человека, годами пользуется их организация, что все свое имущество и самого себя этот человек полностью отдал революции. И — какая трагедия! Постоянный строжайший надзор, установленный за ним после доноса кого-то из близких, зарящихся на его богатство, не позволяет ему по-настоящему развернуть деятельность, потому что тогда — арест, полная конфискация имущества и, значит, банкротство с таким трудом созданной организации. Воистину подвиг! Бескорыстный, самоотверженный. Наверное, отсюда и эта постоянная глубокая опечаленность, и невысказанная душевная боль, думал Сергей. Ни семьи, ни каких-либо иных личных увлечений. Борьба — и только. В ней он весь, до капельки, до самой маленькой клеточки своей души, борьба — его суть, его нынешнее и будущее... Рассказывают, что весь его парадный костюм составляют цилиндр и пепельного цвета перчатки. Да и то приобретенные «принудительным порядком», из-за необходимости визитов к начальству, точнее — к черниговскому губернатору, в ведении которого находится имение Дмитрия Лизогуба. Перчатки и цилиндр надеваются при входе в канцелярию и снимаются сразу же, как только их владелец оказывается по другую сторону порога. После этих посещений, в которых ему приходится играть роль дворянина, Лизогуб облачается в свою обычную, будничную одежду и лишь тогда чувствует себя нормально.
Мелким энергичным шагом вошла невысокая, стройная белокурая девушка. Широкое открытое лицо, внимательные голубые глаза, полные, четко очерченные губы.
— Соня!
Софья Перовская. Одна из тех, кто не мыслит себя вне борьбы, для кого собственная жизнь, собственное благополучие ничего не стоят. Она тоже из знатного рода, берущего свое начало от Алексея Розума — обыкновенного реестрового казака из Козелецкого уезда той же Черниговской губернии. Розум благодаря своим интимным связям с императрицею Елизаветой получил графский титул, большие земельные наделы и крепостных; дочь петербургского губернатора, человека жестокого, деспотичного, Софья рано порвала со своей средой, сошлась с революционно настроенной молодежью, которая, собственно, и положила начало кружка, члены которого до сих пор официально именуются чайковцами, хотя в действительности кружок перерос в совсем иную, по характеру деятельности, разветвленную подпольную организацию.
Софье двадцать лет, с виду и того меньше. В прошлом году, во время осенних арестов, ее схватили, несколько месяцев держали под следствием, выпустили на поруки из-за отсутствия улик. Отец послал ее вместе с матерью в Крым, в Симферополь, позаботившись, разумеется, о пристальном полицейском надзоре. Как и Лизогуб, Софья не имеет права ни свободного выезда, ни права заниматься какой-либо пропагандистской работой. Даже скрыться, перейти на нелегальное положение ей нельзя, потому что тогда начнутся преследования других освобожденных и взятых на поруки ее товарищей...
Одна из двух дочерей фабриканта Корнилова, в доме которого революционеры собирались, что-то шепнула Софье, и та рассмеялась звонко, неудержимо. Она смеялась, закидывая назад красивую голову. Смех утих так же внезапно, как возник. Быстрыми шагами Перовская направилась к Кравчинскому. Сергей пошел ей навстречу.
— Здравствуй, Сонечка. — Крепко обнял ее худенькие плечи. — Думал, не узнаешь.
— Тебя не узнать! Объятья, как у медведя. Так что вы там натворили?
Кравчинский махнул рукой:
— Уже ведь знаете. Скажи лучше, как ты сумела приехать?
— Официально — к отцу. — Поправляла волосы, улыбалась, обнажая ослепительно белые зубы.
«Какой же ты ребенок!.. И причесана как девочка, и пухлые розовые губы, и этот воротничок... И платьице...»
К ним подошел высокий чернявый юноша с роскошной бородой.
— Познакомься, — сказала Сергею Перовская. — Александр Михайлов.
Михайлов крепко пожал протянутую ему руку.
— Откуда приехали? — поинтересовался Кравчинский.
— Из Киева. В последнее время был там, — сдержанно ответил Михайлов.
Едва успели поговорить о том о сем, как вошел Клеменц, и Софья потребовала общего внимания.
Слово взял Клеменц, он изложил суть дела.
Установилась тишина. Каждый понимал, что в плане Кравчинского таится огромный
