Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Не выдумывай, — спокойно прервал его Сергей. — Сам понимаешь, литература нам нужна позарез. Кстати, и мое кое-что с собой прихватишь для издания. «Мудрицу» я уже закончил.

Морозов обиженно молчал.

— Эх, махнуть бы сейчас и мне с тобою, — похлопал его по плечу Кравчинский. — Повидали бы свет. Женева, Альпы...

— Так поезжай вместо меня, — с оживлением предложил Морозов.

— Легко сказать. Дорога выпадает тебе. И не вешай нос, Морозик, мы еще увидимся.

Спустя несколько дней Морозов уехал, и Кравчинский сразу же почувствовал его отсутствие. Группа и так переживает недостаток в людях — и вдруг лишиться одного из самых активных ее членов. «Положение не из лучших, — размышлял Сергей, — особенно не размахнешься. А действовать надо».

Главное сейчас состояло в налаживании связи с Волховским. С тех пор как его перевели в Бутырки, никаких вестей от него, кроме единственного письма к жене, получить не удалось. А без переписки о подготовке к побегу не могло быть и речи. Действовать односторонне, без ведома заключенного, — напрасная, никому не нужная затея. «Но как установить связь? — ломал голову Кравчинский. — Может быть, снова прибегнуть к помощи того же унтера? Надо спросить у Армфельдт». И он спрашивал, но Наталья в ответ пожимала плечами, говорила, что давно с ним не встречалась. «Вот это и хорошо, — радовался Сергей. — Есть повод».

Вскоре Наталья встретилась с офицером, а вечером рассказывала: унтер сам, будто бы между прочим, завел разговор о Волховском. Наталья сделала вид, что это мало ее интересует, что брат Феликса будто бы уехал, правда, просил ее при случае навещать арестованного. «У меня там есть свои ребята, — сказал унтер, — при надобности через них кое-что можно сделать». Кравчинскому пришелся по душе такой поворот дела. «Обнял бы тебя, Наталья, да расцеловал, но не дотянусь, — шутил. — Что ж, сделаем так, будто бы брат, то есть я, прислал письмо и просит детальнее выяснить состояние здоровья Феликса и вообще просит чаще узнавать о его самочувствии. На этот раз переписка будет идти через тебя, Наталья. Мы с Лукашевичем займемся иным».

Офицер действительно не отступил от своих слов, но загнул куда большую цену — пять рублей за записку. Мол, несколько рук, в каждые что-то надо положить.

— Черт с ними, с рублями, — сказал Кравчинский, — только бы честно выполнял наши поручения.

В третьей записке, зашифрованной Сергеем, они сообщали Волховскому о готовящемся побеге, для которого ему необходимо сделать предварительное заявление будто бы о желании дать новые показания. Тогда его станут вызывать в следственную часть, по дороге в которую они и попробуют отбить его у конвойных; сообщали, что необходимо запастись табаком, чтобы во время побега сыпнуть в глаза жандармам... В записке-ответе Феликс благодарил, обещал сделать все как надо.

— Теперь о лошадях, — торопился Кравчинский. — Лошади в этом деле — главное. На них вся надежда.

— Ты уверен, что его удастся отбить? — не без скептицизма переспрашивал Лукашевич.

— Уверен. Такого еще не было, а мы совершим. Во внезапности и необычности залог нашего успеха. Ты вот что, Сашуня, теперь твое место возле жандармского управления. Понял? Нам необходимо установить, когда и в какие часы туда возят на допрос. Переодевайся как хочешь, прикидывайся кем хочешь, но не возвращайся, пока не будешь иметь точных данных. — Сергей нервно шагал по комнате, время от времени запуская широкую пятерню в густые вьющиеся волосы, взлохмачивая их. — Я тем временем займусь лошадьми. Где бы их купить? И кому поручить покупку? Нам — ни мне, ни тебе — нельзя, мы на примете. Надо кого-то подыскать. Но кого?

К середине октября нагрянула ранняя зима, с морозами, снегами, метелями. Москва густо задымила трубами. Потянулись в город возы с дровами, появились на улицах с выкриками угольщики, а на вокзалах, в непрекращавшейся толчее, холодал, бедствовал люд, просили подаяния старцы, валялись пьяные... Империя жила своей обычной жизнью.

Однажды, когда Кравчинский почти потерял всякую надежду найти человека, который мог бы купить им лошадей, Саша Лукашевич, новоявленный московский бродяга, сорвиголова, привел Воронкова, давнего и верного друга Кравчинского еще по Михайловскому артиллерийскому училищу.

— Дружище, милый! — бросился к Воронкову Сергей. — Тебя нам сам бог послал. Ты даже не представляешь, как ты нам сейчас нужен. — И он здесь же начал ему объяснять план освобождения Волховского, не преминул пожаловаться на нехватку людей, на аресты и облавы, забирающие у них все новых и новых товарищей. — Ну, так как? — допытывался. — Ты же артиллерист, понимаешь в лошадях, сделай доброе дело.

— Да уж куда от тебя денешься, — сдался гость, — рискну.

— Вот и хорошо! — радовался Кравчинский. — По такому случаю... будем пить чай. Я сейчас... — Он вышел, попросил хозяйку поставить самовар и вскоре вернулся, по-детски сияющий, будто дело, которым они жили, было уже осуществлено по крайней мере наполовину, словно перед ними не высились непоколебимые стены Бутырок.

Лошадей они вскоре приобрели. Четырех! Правда, Воронков, чтобы обошлось дешевле, купил молодых, совсем еще необъезженных, и теперь, кроме разных ежедневных забот, они должны были приручать эти буйные, непослушные существа. В тетерсале, где временно стояли лошади, наездникам за отдельную плату выдали седла и уздечки, и они, одевшись спортсменами-жокеями, каждый вечер выводили на прогулку своих рысаков, пугали прохожих бешеным галопом, от которого у самих кружились головы, часто гарцевали на площади перед Бутырской крепостью. Случалось, что кони выходили из повиновения, вставали на дыбы и, закусив удила, мчались по улицам, по тротуарам. В такие минуты Сергею и его товарищу только и оставалось следить, чтобы не зацепиться ногой или головой за какое-либо препятствие и не искалечиться. После каждого такого случая, поставив в стойло своего Люцифера, Лукашевич говорил:

— Ну и звери! Если не сломаем себе шеи, то непременно накличем на свои головы полицию. Подумать только — двое молодцов носятся самыми людными улицами на бешеных лошадях, словно им другого места нет.

— Ничего, Сашуня, — успокаивал его Кравчинский, — все обойдется.

Ежедневно после полудня, когда московская знать еще сидела в своих теплых комнатах, готовилась к вечерним балам, приемам и к посещению театров, они выезжали за