Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Что с него возьмешь? Мальчишка. — И обратился к Сергею: — Ты когда-нибудь доиграешься, вот увидишь...

— Ну хватит, хватит, — прервал его Кравчинский и подошел к Армфельдт. — Наташа, познакомь меня со своим унтером.

— Это опасно.

— Не буду же я ему, черт побери, отрекомендовываться, — ответил Сергей. — А в лицо он меня, надеюсь, не знает. Назовусь двоюродным братом Волховского.

Спустя несколько дней, перед вечером, в один из трактиров на Цветном бульваре вошел хорошо одетый, в цилиндре и с тростью под рукой господин. Он вежливо поздоровался с хозяином, медленно подошел к столику, за которым сидел высокий жандармский унтер-офицер. Увидев господина, унтер нервно заерзал на стуле, зачем-то переложил с одного стула на другой свою фуражку.

— Возле вас свободно? — вежливо спросил господин жандарма.

— Пожалуйста, — буркнул тот.

Господин сел, заказал стакан чаю, достал из кармана газету, развернул и, просматривая ее, непринужденно заговорил с соседом по столику. Унтер опомнился и, отхлебывая из своего стакана, с независимым видом поддержал разговор. Говорили они недолго, во время разговора господин, будто предлагая собеседнику взглянуть на какое-то интересное фото в газете, подсунул ему аккуратно сложенный листок бумаги, унтер сразу же накрыл его перчаткой, потом заглянул в газету, покачал головой, улыбнулся и начал прощаться. Вставая, он вместе с перчаткой прихватил записку, привычно сунув ее в верхний карман, надел фуражку, пристукнул каблуками и вышел. Через минуту за ним последовал низенький, в очках гимназистик, сидевший до этого за самым отдаленным столиком.

Допив чай, господин подозвал полового, небрежно бросил ему на поднос пятак, снова поклонился хозяину и, привычно помахивая тростью, вышел...

В тот же день они собрались на квартире у Натальи.

— Ловко ты его! — рассказывал Морозов. — Прекрасно! Ты, Наталья, извини... Видимо, дьявольский трусишка этот унтер.

— Напрасно ты, Коля, так говоришь, он человек хороший, не каждый из них пойдет на такое, — возразила девушка. — А то, что побаивается, это естественно, кому же не страшно? Не все же такие, как вы...

— Ну, хорошо, хорошо, — прервал их Кравчинский, — смеяться, шутки шутить будем потом. Ты проследил, куда он пошел? — обратился к Николаю.

— Да, проводил его до самой казармы.

— Хорошо.

— Что ты написал Феликсу? — спросила Армфельдт.

— Так, всякую чепуху. Что же я мог написать ему в первый раз? Вот проверим твоего унтера, тогда и более серьезный разговор поведем.

— Как все это долго, — не терпелось Николаю. — Страшно долго!..

— В этом деле поспешишь — людей насмешишь.

— Будь она неладна, эта поговорка. Здесь каждый день, каждый час дорог. Его же могут перевести в другое место. А если что пронюхают, то немедленно переведут.

— И все же торопиться не стоит. Пусть Феликс хоть немного окрепнет. Где гарантия того, что, даже перебравшись через забор, он здесь же не упадет от слабости? И что тогда? На руках далеко не унесешь.

Резон в этих словах, конечно, был, и Морозов не стал больше настаивать на немедленном побеге Волховского. А через неделю их ошеломило известие: Феликса перевели в Бутырки, посадили в знаменитую Пугачевскую башню, в каменный мешок, где в свое время держали наводившего ужас атамана казацкой вольницы.

— Вот и дождались, — говорил Морозов, досадуя и чуть ли не бешенствуя.

Потеря была действительно большая. Сергей это понимал, болезненно переживал, но даже и теперь он не соглашался с тем, что надо было действовать немедленно, без надлежащей подготовки. Но все же... До сих пор он видел какую-то перспективу, видел хоть маленькую возможность, а теперь... Из Бутырок, из каменной башни, бежать очень трудно. Но можно ли оставлять Волховского на произвол судьбы? Отказаться от задуманного? Сложить руки, признать себя побежденным?.. Нет, нет и нет! На это никто не пойдет, этого не позволят ни совесть, ни чувство долга перед друзьями. Действовать! Настойчиво, неотступно — действовать!

Кравчинский сам побывал возле Бутырок, долго ходил под высокими каменными стенами, стоял перед башней, где бесстрашный Пугач ждал своей смерти, где гибли десятки лучших людей, где ныне сидел Волховский. Каково же ему, получившему записку, знавшему, что готовится побег, каково ему теперь чувствовать себя в каменной крепости? Может быть, действительно, ты, Сергей, виноват во всем этом? Может, здесь ты не проявил необходимой решительности и находчивости?..

Потом он одиноко сидел на скамейке в сквере, сидел долго и думал, думал. Было досадно и горько, что все так вышло...

— Ты еще долго будешь мозолить глаза жандармам? — спросил неожиданно подошедший Морозов.

Оказывается, он все время наблюдает за ним, оберегает его от разных случайностей! Сергей искренне обрадовался появлению Николая.

— Знаешь, Морозик, что я надумал, — сразу же начал он. — Будем отбивать Феликса. Как только его начнут возить на допросы. Налетим, сомнем жандармов — и айда. На лошадях.

— Среди бела дня?

— Да, именно так, днем, когда кругом толпы людей.

— Сколько же на это уйдет времени, денег, — сокрушенно размышлял Морозов.

— Много. Пусть даже месяцы понадобятся на подготовку.

— Ты меня знаешь, Сергей, я готов. Жаль только, что так нелепо получилось... Но я согласен. Я буду ждать, делать все, что от меня зависит.

— Мне очень больно, — сказал Кравчинский. — Я не могу спокойно смотреть на Волховскую, на ее мученья, но ошибки нашей здесь нет. Вины тоже. Так сложились обстоятельства. И не надо грызть самих себя. Тем более что мы должны будем расстаться, — добавил он.

— Ты куда едешь? — насторожился Николай.

— Нет, на этот раз дорога предстоит тебе, дружище. — Сергей крепко сжал руку товарища. — Пойдем поговорим.

Они пошли по дорожкам скверика, припорошенного ранним снежком, над стенами Бутырской тюрьмы с криком летала стая галок.

— Тебя вызывает центр, поедешь за границу, — просто, будто речь шла о каком-то обычном деле, сказал Кравчинский.

— За границу?! — удивился Морозов. — А как же с Волховским?

— Сами будем вырывать. А там сейчас нужны литературные работники. Гольденберг один не справляется.

—