Запах высоты - Сильвен Жюти

Уго произносит это вслух. Не страшно, он – в Лхасе, тут никто не понимает по-итальянски. У него с детства сохранилась эта привычка: произносить вслух слова, совершенно очевидно никак не связанные с происходящим, и однако, какое-то смутное наитие выплескивало их из глубины души на берег сознания – раньше, чем их начинали проговаривать губы. Стать метрдотелем: при мысли о приеме, который ждал его в Лхасе в новехоньком «Хилтоне», ему внезапно вспомнилось это детское желание – оно родилось у него в маленькой гостинице в Доломитах, пока он драил там пол и мыл тарелки. Китайцы старомодны, они любят ритуалы. Мы – тоже, подумал Уго, но мы этого даже не осознаем.

В любом случае не может быть и речи о том, чтобы пренебречь формальностями и явиться на подобную встречу без строгого костюма и галстука. Китайцы привыкли к западным вольностям, но Уго хотелось продемонстрировать им, что он умеет уважать протокол. Он чувствовал: это необходимо.

Прием катился своим чередом. Все шло хорошо. То из одного, то из другого угла доносились осторожные, вежливые фразы, произносились бессмысленные слова: идеал подобной церемонии в том, что она не должна оставить ни малейших воспоминаний ни у кого из участников – это доказывает, что все в порядке, встреча прошла на высоте, и именно так и можно будет написать в завтрашней прессе, не боясь ошибиться. Ван выступал с длинной речью, он говорил по-китайски, поворачиваясь в сторону Уго, и тогда каждый бросал на него взгляд, а он улыбался в ответ и вежливо хлопал в ладоши. Время от времени переводчица наклонялась к Уго, шепча ему на ухо короткие обрывки перевода. Она – не красавица, но пахло от нее приятно.

Уго вернулся в номер так быстро, как только смог, чтобы не показаться невежливым – после нескольких тостов (шампанское вперемешку с местным meiguilu гарантировало онемение гортани, но это тоже было частью ритуала), – накинул старую, выцветшую с годами куртку, взял с собой «Лейку» и вышел, спрятав ее под одежду. Это не снобизм – конечно, японские аппараты не хуже и гораздо менее дороги, но они тяжелее и от них больше шума. Вдобавок у «Лейки» есть еще одно преимущество: она полностью механическая, а на высоте это важно, потому что батарейки не любят холода.

Он бродил по улицам наугад, соблюдая одно-единственное правило: старался избегать избитых туристских троп. Пробирался безымянными переулками, шел вдоль кирпичных или бетонных стен; время от времени на глаза ему попадались какие-то надписи: нечитаемые китайские иероглифы. Заводы, недостроенные склады и приткнувшиеся между ними жилые кварталы. Вход в редкие храмы, уцелевшие со времен культурной революции, будто по случайной оплошности перегораживали облицованные дешевой плиткой кабинки уличных туалетов. Уго решил все же остеречься: пожалуй, не стоит фотографировать казармы. Тибет открыт для иностранцев всего три года, сейчас все сюда бросились и уже не так громко кричат о культурном геноциде – настолько все счастливы, что можно наконец побывать в этой когда-то недоступной стране. Потом, позже, когда подобное путешествие превратится в банальную рутину, разговоры вернутся. Пока же китайцам платят (и очень дорого) за въезд и пребывание в Стране снегов, а тибетским нищим раздают милостыню и дарят улыбки.

Уго отправился фотографировать другой, невидимый город, скрытый далеко позади Поталы[44] и Пархора: бетонные заборы, потрепанные афиши со смазанным, расплывшимся текстом; траву, проросшую сквозь растрескавшийся асфальт кучи отбросов, насыпанных вдоль дорожных обочин, горы безымянного мусора. Смутные очертания непонятных построек, мрачные цементные заборы, лужи, на поверхности которых плавали масляные пятна или, порой, покачивалась забытая детская игрушка, не пригодные для дальнейшей переработки, уже никому не нужные обломки, не подлежащие восстановлению ржавые остовы давным-давно отслуживших свой срок старых джипов, среди которых играли мальчишки – каждый из них гордо выпячивал грудь, обтянутую грязной футболкой, на которой красовался какой-нибудь рекламный слоган, но стоило только случайно забредшему сюда иностранцу улыбнуться, как они тут же готовы были похвастаться перед ним спрятанной в рукаве медалью далай-ламы. Они знают по опыту, что этот трюк обречен на успех: это лучшее средство заполучить монетку. Турист тоже доволен, он мнит себя бунтарем, оказавшим сопротивление властям. А что до эмблемы «Кока-Колы» или американского флага, с такой гордостью выставляемых ими напоказ, они кажутся ему совершенно нормальными: в самом деле, он сам носит такие же майки.

Заброшенные пустыри, усыпанные пластиковыми бутылками. Везде и всюду он сталкивался с одинаковыми человеческими страданиями, выносимыми с одинаковым же достоинством, – вот что приносит Уго успокоение. Это его увлечение, прогулки по всемирным задворкам воодушевляют его больше всего. Каждый раз одно и то же, будь это в Ла-Пасе, Катманду или Карачи: ужас, который охватывает его от того, как устроен мир, дает ему силы жить вне его власти. Он подумывал, не устроить ли ему экспозицию фотографий этих окраин, выставив их парами, например: на одной был бы парижский пригород Сент-Уан, 1974, а на другой – Лхаса, задворки Поталы, 1982. И снимки выглядели бы близнецами. Он часто об этом думал. Только вот как это вяжется с образом Уго – покорителя горных вершин? Быть может, именно этим ему и стоит заняться – после?

Тут, в Китае, был недавно какой-то бунт; ходили слухи, будто нескольких монахов убили, других упрятали в тюрьму. Шептались о пытках. Китайская полиция сейчас настороже. У него уже несколько раз спрашивали документы. Что он делает в этих глухих местах, вдали от туристических достопримечательностей? Не журналист ли он? Уго прятал свой аппарат в рюкзачке, а причину его появления здесь объяснить не так уж и трудно – его бумаги в порядке, у него – официальное приглашение. Он заблудился, вот и все.

Теперь Лхаса наводила на него тоску. Город некрасив. Храмы, изобилующие множеством божеств – западные приверженцы этой религии научились распознавать их по атрибутам так же легко, как он, маленький, бывало, узнавал святого Иоанна и остальных апостолов, – храмы его не интересовали. Он вернулся к себе в гостиницу – почитать в номере.

Скоро в дверь постучали: Карим только что прилетел из Исламабада, проездом через Пекин. Они радостно обнялись, обменялись новостями. Встречу надо было отпраздновать. Оба выпили: Уго – пива, Карим – чаю.

Все готово, выступать можно уже завтра.

Карим стал для Уго тем, кого можно назвать другом. Вот уже десять лет, как он занимался снаряжением его экспедиций. Уго уверен, что Карим спас ему руки, то есть карьеру, а значит, и жизнь, когда, проявив удивительную хватку, устроил его транспортировку в женевский госпиталь, в то время как ему, по причинам, в которые ему не хочется углубляться, чуть было не ампутировали все пальцы в Карачи. Они были едва знакомы, но Карим сам вызвался сопровождать Уго, а потом сражался за него, как дьявол: звонил повсюду и расспрашивал на своей чудовищной англо-индийской смеси, где лечат обморожения, узнавал о лучших западных клиниках, добивался виз и доставал билеты. Уго так никогда и не понял, почему он это сделал. В Женеве у него отняли только по одной фаланге с двух пальцев правой руки, пересадили кожу, взятую со стопы, и даже обмороженные руки уже не болели. В любом случае он – левша. Он никогда бы не подумал, что этот пакистанец – младший офицер, ничем не примечательный и скорее робкий, – сумеет обнаружить такую сообразительность, столько бойцовских качеств и понимания сути вещей и природы человека, не надеясь получить что-либо взамен. Но Уго никогда не был неблагодарным, он знает, чем он ему обязан. С тех пор Карим стал его человеком: он – на все руки мастер, он занимается всем на свете, и все, что он делает, – превосходно: он находит наилучшее решение – самое быстрое, самое ловкое и самое дешевое. Карим – умнее всех его знакомых.

Уго привык заявлять, что Карим для него «сглаживает» дорогу в горы. Тогда Карим, широко улыбаясь, называет его «кафиром» – неверным.

Еще не рассвело, когда Уго с Каримом заняли свои места в грузовике вместе с Дю, шофером, и Зенг Зефенгом, офицером, сопровождавшим их до базового лагеря. Снаряжение уже погружено. Ван пришел попрощаться. Уго горячо обнял его, понимая, что не соверши Ван всего, что в его силах, его проект никогда не был бы принят. Дружба – странная вещь: Уго свидетель – она заставляла Вана, точно так же как и Карима, совершать такие же странные поступки, непостижимые с точки зрения рентабельности. К счастью, подумал Уго, но следом пришла другая мысль, заставившая его испугаться: а я, делал ли я сам что-то подобное?

Ответ прост: нет. Уго – из тех, кто преуспевает. Им нужна рентабельность. Они нуждаются в добровольных помощниках. И самое худшее то, что они всегда их находят.