Запах высоты - Сильвен Жюти

Он задумчиво спускается обратно, прихватив с собою цаца – подарок Терезе, своей секретарше. Уго старается не вспоминать ее мягкие податливые ягодицы и то, как она стонет, занимаясь любовью, но это выше его сил: он не может не думать об этом. Он быстро берет себя в руки: есть дела поважнее. И возвращается к палатке, поставленной славным Каримом, который успел даже приготовить чай. Неожиданно у него рождается ощущение, что вес истории – гораздо важнее и больше громады нависшей над ним горы. И он погружается в чтение рукописи Ильдефонса Монтекроче – той, что передал ему Мершан. Надо же, какое совпадение: сегодня тоже было

14 сентября, День воздвижения Святого креста Господня,

An. Dom.[65] 1644.

Пройдя через государства Палпу и Брамасиан, мы прибыли в третью и великую страну – Тебет, лежащую внутри громоздящихся друг на друга ужасных гор, вершины коих покрыты снегами и, кажется, задевают собою небеса. Был такой жестокий мороз: Шы и представить себе не могли, что в силах вынести этот холод, от коего из носа у нас текла кровь; к тому же к неимоверно жестокой высоте сих убийственных гор добавлялся тяжелый дух каких-то растений, чьи зловредные испарения вызывали у нас приступы тошноты и бесконечные головные боли. По прошествии двенадцати дней пути по увалам изломанной и раздробленной зловещей пустыни и беспрестанно опасаясь разбойничьего налета местных воров, кои издалека примечают одиноких путников и нападают на них из засады, мы наконец достигли монастыря Гампогар, что стоит в кругу скал на голой бугристой равнине, прилепившись к высокой горе, совершенно похожей на ту, о каковой повествуют священные истории про Старейшину Гор, короля бедуинов или арзасидов и Сирийские горы; и каким же чудом для нас было лицезреть это прекрасное строение – столь удобное и, однако, воздвигнутое в такой близи от самой обрывистой и жуткой из всех пугающих скал этого бедного гористого края. Что до упомянутых гор, они показались мне выше пика Тенерифе, который слывет высочайшей вершиной мира, чему я, однако, не верю, ибо совершенно убежден, что горы Лангур, воздвигшиеся между оными странами, Палпу и Тебет, намного его превосходят, а особенно гора Серто, о коей пойдет мой рассказ.

Нас встретили гилонги (здешние монахи) и оказали нам весьма любезный прием и почести, устроив своеобразную церемонию во дворе их дзона (монастыря) с ужасающей музыкой, кошмарными танцами и нечестивыми кривляннями – и все это не без некоторой торжественности; таковыми же обрядами почитают они своих идолов, потому-то они и не вызвали в нас ничего, кроме отвращения. Мерзостнее всего было слушать их пение: это такие же чудесные гармоничные звуки, какие обычно издают сцепившиеся клубком кошка с собакой.

Но принимая во внимание величие замыслов, кои нам, с Божьей помощью, быть может, удастся исполнить в этих краях, обреченных дьяволу, мы сочли за лучшее притвориться довольными их гримасами и жуткими завываниями; и отвечали на такое обхождение с гостями так вежливо, как могли, благословив всех этих добрых людей; но, конечно же, не удостоив их облизывания, и не стали высовывать язык, чтобы коснуться им языка хозяина, как требует того их обычай, к огромному ужасу отца Деляроша, менее, чем я, знакомого с их привычками и оттого со страхом вопрошавшего себя, к кому мы попали и что это за дикие звери.

Народу здесь живет несметное множество, включая монашек и детей. У них есть слуги и рабы обоего пола, кои, однако, не оставляют надежды прилежанием и послушанием выбиться, следуя некоторым местным обрядам, в монахи и получить через то всеобщее уважение. Их одежда – что-то вроде одинаковых форменных платьев, и одеяния эти одинаково гнусно грязны; а на лицах сего отребья отражается не знаю уж сколько убожества и мерзости – так, что они более походят на сатиров, фавнов и медведей, чем на людей. Что до гилонгов, они все носят желтые балахоны наподобие наших стихарей, но остальные одеваются очень смешно; особенно женщины, чьи наряды столь гротескны, что простое перечисление их причесок, бус, платьев, брошей, поз, походки, привычек и поведения было бы гораздо забавнее комедии Плавта. Сверх того, несмотря на безобразные одеяния, они не упускают случая непристойно улыбнуться, а то принимаются со всеми любезничать, не выказывая ни малейшего стыда, и пускаются с нами на тысячи жеманных уловок, что сильно тревожит отца Корнеля, ибо, правду говоря, мы нисколько не ожидали таковых искушений, а он еще в том возрасте, когда их следует опасаться.

Хотя мы уже довольно свыклись с их едою, трапеза, коей нас потчевали, дабы отпраздновать наше прибытие, не могла не вызвать в нас отвращения. Чистота их приборов ни с чем не сравнима, ибо едят они прямо на земле и не пользуются ничем, кроме собственных рук; сверх того, это – грязнейшие люди, какие только могут быть на свете, да еще они глотают вшей прямо у вас на глазах, едва отыщут их в своих волосах. Впрочем, здесь это такой деликатес, что они старательно высматривают – не бежит ли какой паразит по вашей одежде? – чтобы преподнести его вам как бесценный дар, дабы и вы тоже могли бы им насладиться. Так, однако, ведет себя только простонародье; гилонги же поступают с ними иначе, полагая, что всякая жизнь, даже зародившаяся из грязи, – священна, и может статься, в ней обитает душа кого-нибудь из их предков; потому они с величайшей заботою опускают этих паразитов на землю или подметают перед собою пол, опасаясь раздавить ненароком одного из своих братьев, и не вкушают ничего живого. Но еще в горах мы заметили, как они без колебаний глотали мясо животных, хотя и не убивая: они доходили до того, что подбирали по речным берегам снулых рыб, лишь бы не совершать такого зла, как убийство, и предпочитая эту падаль отнятию жизни. Не менее любопытно, как они обходились с баранами: стыдясь самой мысли об умерщвлении или причинении им какого-либо вреда, они перекрывают все жизненные каналы и ждут, пока те полностью не задохнутся, наивно считая себя непричастными к их кончине.

Но вернемся к нашему обеду: их главное блюдо, именуемое ими цамба, – просто грязная ячменная похлебка, и вкус у оного варева весьма посредственный. И мы не могли надеяться найти хотя бы немного утешения в их напитках, ибо пить этот горький чай, смешанный с прогорклым маслом, так же мерзостно, как есть это мясо; а их пиво, хотя оно действует на них с тою же быстротою, как наше вино, вовсе не так же приятно. Вот почему мы были очень расстроены необходимостью задержаться на несколько дней в этом дзоне, так как обычная дорога к Утангу, их столице в горах, где обитает их папа, была перерезана обвалом.

Тем же вечером мы были удостоены аудиенции у Цонгпо, настоятеля монастыря, коего именуют здесь Дулку-ламой.[66] Он – совсем еще малый ребенок, едва вышедший из пеленок, который, однако, принимает свою роль всерьез, с достоинством и благородством, мало вяжущимися с его юным возрастом. После того как его предшественник отдал богу душу, гилонги немедля начали поиски новорожденного Дулку в стране Бутан, что по ту сторону гор Лангур, из которой почти все они и происходят; и отыскали его, спящего в колыбели, по разным знакам, магическим предсказаниям и заклинаниям, как это принято по их обычаю: показывая ему вещи и реликвии его предшественника, кои лежащий в пеленках ребенок уверенно выбрал среди всех прочих, что и послужило им верным знаком его святости. И они – уму непостижимо! – верят даже, что это – один и тот же человек, владеющий умением неведомо как возрождаться после смерти в теле младенца. В самом деле, можно ли представить себе худшее безумие! Но эти люди блуждают в невероятных фантазиях и измышлениях; и вот, удостоверившись, что нашли того человека, они взяли его с собою, чтобы воспитать по-своему, и повезли с большой пышностью – так, как у нас провожали бы королевского сына – вместе с его родителями, бедными пастухами, которые удивлялись и гордились такими почестями. Эти люди верят в переселение душ, и это еще слабо сказано, ибо они думают, что каждое существо перерождается трижды, а именно душой, речью и телом. Вот, должно быть, от этого их родословная так туманна, и нам трудно было переварить все эти выдумки. Однако нам было любопытно дойти до конца этой запутанной философии, и мы чрезвычайно вежливо осведомились, нельзя ли узнать, кем является Дулку – телом, душой или речью; но то ли они сочли наши расспросы святотатством, то ли нашли их слишком бесцеремонными, а может, мы не слишком вразумительно изъяснялись на их тарабарском наречии, но никакого разъяснения мы так и не получили.

Дулку же оказался весьма словоохотливым молоденьким мальчиком лет восьми со свежим приятным лицом и не такой темной кожей, как обычно; одет он был довольно торжественно, а вкруг него выстроились сто двадцать высших иерархов его монашеской братии. Вопреки своему юному возрасту он серьезно принимал роль их идола, держался как подобает и весьма достойно, с мягкой улыбкой, благословил нас по-своему. Отец Корнелиус уже начинал разбираться в некоторых пунктах их теологии, поэтому нам удалось немного побеседовать. Мы попытались приоткрыть ему и окружавшим его наставникам истину и красоту нашей веры; а он отвечал нам – благожелательно, но не уступив ни полпальца, и обращался с понятиями своего учения легко и свободно, хотя мы не поняли ни одной из этих тайн. Потом он стал расспрашивать нас о нашей религии, не забывая попутно еще раз пролить новый свет на верования своей секты (которая правду сказать, – истинный ворох всяческой дребедени: просто груда суеверий и дьявольских измышлений). Его объяснения были битком набиты разными сказками и чудесами. Приключения, приписываемые ими их богам, ни в чем не уступают романам Ариосто или Поликсандра. Конечно, мы были изумлены обширности его познаний в столь строгих материях, слишком сложных для его юного возраста, и горячо сожалели, что столь прекрасная душа впала в такое глубокое заблуждение. И все же нам показалось, что на кое-каких пунктах их учения лежит едва заметный отблеск Святой Троицы, ибо Дулку без конца твердил нам о трех богах, кои суть один, а некоторые из их символов и образов имели сходство со Святым Крестом; к тому же они пользуются четками, так, как и мы, а число их бусин – сто восемь. Но то, что известно им о нашем Спасителе, – это такая малость, либо совсем ничего.