Запах высоты - Сильвен Жюти

За перевалом открылась совсем иная картина. Не было больше ни лесов, ни долин – одна только голая пустошь, мрачный ребристый скат. Деревенские домишки – беленные известью стены и плоские крыши – лепились у скал, выщербленных тысячелетней эрозией. Казалось, сама земля тут исходит тоскливым криком; на каждом шагу остро ощущается эхо разразившейся здесь когда-то давней геологической катастрофы. Горцы были смуглокожими и узкоглазыми. Язык тоже изменился. Многие из наших носильщиков хотели уже вернуться домой. А здешние крестьяне слишком заняты на полях и слишком малочисленны, чтобы мы могли заменить ими наших кули. Как и предвидел Клаус.

Мы устроили привал, заночевав у первого селения; названия его я не помню: предъявили подорожную мэру деревни – точнее, тому, кто более всех походил на мэра, – и он позволил нам расположиться в огороженном камнями загоне; там мы и устроились, осаждаемые со всех сторон беспрерывным собачьим лаем и любопытными крикливыми детьми, одетыми в какие-то отрепья. Впрочем, европейцы не были тут совсем уж неизвестны, так как за четыре года до нас здесь уже побывал Саутвилл.

Клаус весь вечер осматривал больных и раненых и пытался хоть как-то их лечить. Но что он мог сделать? У всех – зловонные язвы, воспаленные нарывы, гноящиеся грязные раны. Он из себя выходил, не в силах им помочь. А передо мной, страстным любителем средневековья, погруженным в старинные книги, вместо вымечтанного идеала предстало вдруг невыносимо омерзительное видение подлинных средних веков; и только одно могло его искупить – улыбки на вечно смеющихся детских рожицах.

Поля закончились, превратившись вскоре в небольшие круглые делянки, устраиваемые возле реки или орошаемые горизонтальными каналами вроде швейцарских «бисов».[39] Зеленые глаза каналов ярко сияли, освещая каменную пустыню. Некоторые из них, точно так же как в Швейцарии, прорезали вертикальные стены. Вероятно, здесь при прокладывании каналов используют схожую технику: в скалу вбивают горизонтальную сваю, а посередине кладут доску, на которую садятся два человека – один рабочий служит противовесом, а второй сидит на другом конце и вгрызается в утес, стараясь вогнать в него следующую сваю; и эта смертельная игра, качели над пропастью, продолжается до тех пор, пока скала не будет пройдена. Но кроме того, им здесь, без сомнения, приходилось искать древесину да еще тянуть ее наверх на себе, причем издалека, так как эта местность бесплодна: нигде ни деревца, ни кустика. Вот когда я пожалел о великолепных кедрах, под свежей сенью которых мы так недавно останавливались. Наверно, мы только что перешли, климатическую границу.

В тот же вечер Клаус подтвердил мою догадку. Его познания в истории и географии удивительны. А фон Бах, как бы ни был он сведущ в истории альпинизма, о гималайских горах знает немного – только то, что они священны.

Вот почему вечером Клаусу выпал случай блеснуть эрудицией. Он рассказал нам, что настоящее имя гималайского кедра-деодара (или деодора) – девадара – «древо богов»; что имя Парвати, супруги Шивы, означает «горянка»; и что, согласно древней религии бон, которая еще жива в Тибете, у каждого места есть свое божество, лха, и свой демон, 'дре: будем надеяться, добавил он, что нам доведется иметь дело только с первым.

Самым странным было то, что чем выше мы поднимались – а мы сейчас шли уже на высоте четырех тысяч метров, – тем ровнее становился рельеф. В альпийских лугах паслись стада яков, пастухи, которые их стерегли, наполовину кочевники, носили широкое платье из саржи – тибетскую шубу, а не заворачивались в легкую индийскую тунику. Подходя к ним, нам приходилось останавливаться и ждать в отдалении, пока они привяжут собак – огромных сторожевых псов, с пасти которых капала слюна: они не часто видели здесь чужаков.

Мы давно сошли с классического маршрута. Теперь мы двигались по наименее изученному участку Гималаев, если, конечно, забыть о гигантских ледниках и о горных вершинах. К тому же здесь было наиболее опасно.

Дрогпа (так здесь зовут пастухов) не привыкли к путешественникам, особенно к таким, как мы. Чужаков тут обычно опасаются. Начиная с этого дня, нам тоже следовало опасаться нападения дакоитов – ужасных тибетских разбойников. На следующий день мы с ними познакомились.

Диковинная вышла эта встреча – как сон, который, едва начавшись, вдруг неожиданно изменяется. Даштейн, как обычно, шел впереди и, поднявшись первым, начал уже устанавливать свое фотографическое снаряжение. Только он достал ледоруб и принялся долбить им мерзлую почву, чтобы надежнее укрепить свою треногу, как вдруг появилась и понеслась на нас группа всадников. Они выбрали подходящее время: мы устроили лагерь вдали от жилья – в широкой, совершенно пустынной долине. Их ружья с примкнутыми раздвоенными штыками-вилами не оставляли ни малейшего сомнения ни в том, кто были наши визитеры, ни в их намерениях. А все наши винтовки, разумеется, были сложены в ящиках.

Даштейн застыл, стоя с ледорубом в руке возле своего аппарата, а дакоиты скакали прямо на него. Выглядели они жалкими голодранцами, но лица этих горемык нельзя было назвать приветливыми. С минуту он молча смотрел на них, очевидно, не испытывая никакого страха; а потом, едва они очутились перед объективом, сунул голову под черную простыню – в тщетной надежде, что они остановятся. Его забавная поза и странные, незнакомые инструменты произвели обратное действие: пятеро всадников повернули назад, однако, переведя коней на шаг, не могли удержаться от того, чтобы не оглядываться, и поминутно бросали через плечо любопытные взгляды на чужеземных pelings. Заметив это, Даштейн взмахнул своим ледорубом и испустил угрожающий вопль, сделав вид, что готов броситься за ними вдогонку, отчего они тут же сорвались в галоп. Час спустя мы все еще над этим смеялись.

На подходе к следующей деревне один из наших носильщиков повредил себе ногу, Клаус осмотрел ее: рана была плохой. Его следовало отослать обратно, потому что идти дальше он не мог – но как отпустить того, кто не может ходить? Идиотское положение! Пришлось отрядить еще двоих кули, чтобы отправить его в Сабху на носилках. Клаус тщательно отсчитал этим троим всю оговоренную плату, и, когда они уходили, остальные не без зависти смотрели им вслед. Поль Джиотти заметил, что вообще-то обычай требовал выплачивать только заработанное. Но больше никто не захромал, а это – главное. Я простодушно вспомнил о дакоитах: что, если они нападут на этих беззащитных людей? Поль мне ответил, что это маловероятно: с чего бы дакоитам нападать на таких же бедняков, как они сами. Это верно, но он забыл о полученной ими плате и о том, что этот нищий сброд – я имею в виду дакоитов – разбойничает в стране, где редко встретишь богатого путешественника.

Осталось рассказать не так много: никаких особенных происшествий больше не было. День за днем пейзаж делался все более суровым и вместе с тем более спокойным, казалось, будто все вокруг сковано холодом. Эти горы выглядели издалека такими отвесными, но крутизна их странным образом выпрямлялась, как только мы начинали подъем к вершине. Глубокие ущелья, стиснутые высокими горными стенами, давно уступили место долинам, лежащим между пологими, округлыми перевалами (такие места встречаются кое-где во Франции: земля изгибается там так плавно и так незаметно, что, спускаясь или поднимаясь наверх, каждый раз удивляешься). Меж перевалами громоздились голые изломанные, раздробленные хребты; пропарывая земную твердь, выпирали наверх каменные кости – при взгляде на них в груди рождалось неясное болезненное чувство: мы словно ощущали внутри себя боль земли. Наконец мы добрались до следующего перевала, за которым нас ожидало еще более странное изменение – не менее странным было в нем то, как трудно мне его описать. Попытаюсь все же высказать свои чувства, не выбирая слов: по мере того как мы поднимались все выше, в чем, судя по стрелке альтиметра, не было никакого сомнения, горы исчезали.

Мы стали лагерем, и Клаус принялся уверять, что на вершине перевала мы наконец-то увидим Сертог. Ночью носильщики жались поближе к скудному костру, они замерзали, несмотря на свои кангри – так они называют небольшую жаровню, которую ставят между ног и наполняют горячей золой.

Я и не представлял себе, что люди могут быть так обездолены, как эти кули. Единственным их богатством были соль и шафран, которые они добавляли, стряпая свои лепешки. А ведь сначала я счел, что плата, которую им посулили, – просто смехотворна, так она была скандально мала, и однако, благодаря нам за несколько дней они заработают больше денег, чем им случалось увидеть за целый год.

Забавно, но у этого перевала нет названия. В день, когда мы собирались его перейти – нам предстояло подняться выше пяти тысяч метров, – небо тускло светилось бледным молочно-голубым светом, грязным как старый снег, и, конечно, гребни гор были почти не видны. Солнце не вышло, вместо него в небесах дрожал двойной расплывчатый ореол, окружавший туманное пятно. Прошлогодний зимний снег, такой же нечистый, как это небо, еще не растаял, и только кое-где робко проглядывали полоски земли, сквозь которую неуверенно пробивалась прибитая морозом бурая чахлая травка. Я весь день занимал себя попытками угадать, почему одно место уже без снега, а другое – все еще нет. Желание понять или, точнее, постараться понять природу всегда было моим увлечением. Иногда это очень легко: север или юг, подъем, спуск, близость воды или голых камней, нагретых солнцем, защита от ветра, которую дает крутой откос. Иногда это совершенно необъяснимо. Я спрашивал себя, возможно ли, что кочевникам известно об этом больше, чем мне. Это вполне вероятно: несомненно, что им нужны знания такого рода, чтобы пасти свой скот, ведь тут каждая былинка – драгоценна.