Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

наукой. Эльзе зачем врать? У Эльзы не голова, а энциклопедия и память – дай бог каждому. Так вот, глаза у кровопивца-энкавэдэшника были разные, один зеленый, другой карий, один на вас, другой в Арзамас. Точно ведьмак. Потом его самого под белы рученьки вывели из квартиры с концами. Не своей смертью, гад, подох. Сгинул в подвалах Лубянки или еще где. Вот его про́клятый дух с тех пор в комнату вернулся, сначала над новыми жильцами поглумился, их дочку осиротил и разума лишил, потом уж, спустя время, вселился в Митрофаныча. Колобродит в нем, нутро ему выедает. Отчего, думаете, у Митрофаныча все жены померли? Просто так, за здоро́во живешь? С родной дочерью он знаться почему не хочет? К сестре под Тамбов ездит зачем? Порчу снимать он ездит, злой дух изгонять.

– Ну, Игорь, ты и сказитель, – поразилась Иришка, сев на табуретку. – А еще атеист, член КПСС.

– Теперь любую правду рубить можно, КПССу капут и каюк пришел. Моральная свобода. Никаких ко мне претензий, – заключил Игорь.

В рассказе Игоря не сходились концы с концами. Если про́клятый дух энкавэдэшника бродил по комнате еще до недавнего времени, а именно до повторного появления в ней Митрофана Кузьмича, получалось, все его жены умерли до вселения в него это самого духа. Хотя порчу в нашем подлунном мире никто не отменял. Но порча не порча, а Митрофан Кузьмич в теперешнем хамстве явно перебарщивал. Но и Бина Исааковна со своей стороны перебарщивала тоже. Оставаясь суровым стражем нашего коммунального хозяйства, она регулярно и упорно гасила за всеми свет. Не успевал кто-либо выйти из туалета, ванной, покинуть коридор, как раздавалось ее спешное шарканье к выключателю, она показательно громко нажимала на клавишу, ставя всем в укор расточительное расходование электричества. Весь квартирный состав, кроме Митрофана Кузьмича, снисходительно на это молчал.

Но однажды мне выпало уличить ее в двойных стандартах. Мы с дочкой вернулись из поликлиники после плановой прививки гораздо раньше, чем предполагалось (в прививочный кабинет не оказалось очереди). Стоял яркий солнечный полдень и разгар трудовой недели. Кроме Бины Исааковны, в квартире не было ни души. Иллюминация празднично сияла по всем углам квартиры.

Единственным фактором, объединяющим соседей, стала моя маленькая дочь. Она начала ходить и рвалась вон из комнат. Я брала ее за ручку и вела на кухню. В выходные дни, при наибольшей концентрации соседей, дело обстояло примерно так. «Моя ты золотая девочка!» – подхватывала ее на руки Иришка, с нерастраченной материнской нежностью прижимая к полной груди. Игорь игриво делал дочке козу. «Не пугай ее, Игорь, лучше спой что-нибудь из Долиной или Леонтьева», – миролюбиво говорила Татьяна. Игорь, виляя бедрами в купленных Иришкой новых трениках, затевал куплет на близкую ему тему: «Ах, почему, почему, почему был светофо-ор зеле-еный…» Иришка потихоньку приплясывала с дочкой на руках, Бина Исааковна, раскачивая головой в такт куплету, протягивала дочке предусмотрительно омытое кипяченой водой, очищенное от кожуры, разрезанное на две половинки яблочко. На лице Валеры рисовалось наполовину скрытое взлохмаченной челкой подобие улыбки.

Девочка и впрямь получилась золотая. Нежные белые локоны, ярко-голубые глаза. (Предсказание Пал Палыча сбывалось и прогрессировало.) Ей нравилось слушать о влюбленном в жизнь светофоре, о мелькании дней, скоростей и огней; импонировали окружавшие ее плотным кольцом столь разноплановые люди. Ее восхищало, как Игорь, выпятив грудь и живот, махая руками, демонстрировал, как все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут куда-то… Таковы были связанные с моей дочерью пятиминутки кухонного отдохновения.

В остальное время квартира оставалась полем сражений. Да еще и мыши вклинились в наш без того пошатнувшийся редут. Бина Исааковна призналась, что мышей в квартире не водилось со времен окончания Великой Отечественной. Если бы не разворачивающиеся на моих глазах внутриквартирные батальные сцены и нашествие грызунов, идея расселения могла бы еще долго не забрезжить в моей голове. Но, видно, как застоявшемуся в мехах отборному вину суждено превратиться в уксус, так и нашей коммунальной компании пора было распасться на отдельные частицы.

* * *

Проектный институт, где работала моя мама, закрылся. Мама осталась без работы. Мы договорились, что дочка некоторое время поживет у нее. Тем более в нашем доме началась повсеместная травля грызунов ядохимикатами, что могло навредить здоровью ребенка.

(Насколько страстно мама невзлюбила моего мужа, настолько же страстно она полюбила внучку. В маме открылась Великая отдающая любовь, почти закупоренная в свое время для меня. Когда я училась в средней школе, у меня появился отчим, необыкновенно одаренный, тонкой души человек. Он любил мою мать до умопомрачения, до леденеющих ладоней и грудных спазмов. Он был композитором и преподавателем Гнесинского училища, посвящал маме фортепианные баллады, песенные композиции, бесконечно одаривал ее своим чувством, своим талантом и был этим счастлив. Она же, помня, как обожглась в первом браке, предпочитала оставаться для него холодной музой. Со временем он устал любить ее в одностороннем порядке. Выгорел. Тем более она не захотела родить ребенка, о котором он мечтал. Они развелись. Отчим мой снова женился. С женой они усыновили мальчика из детского дома и дали ему прекрасное музыкальное образование. А мама больше не вышла замуж. Не встретила того, кто любил бы ее так же, как мой бывший отчим. Минули годы, повлекшие за собой мамины существенные метаморфозы. Мамина душа повзрослела и ощутила потребность отдавать любовь и тепло. Объектом отдачи стала моя дочь.)

Как только я отвезла дочку к маме, одна из мышей добралась до моих комнат, уравняв меня с остальными соседями. Это была весьма беспардонная мышь. Хитрая и изворотливая. Мышь-шлюха. Уверена, до того она посетила семью Тани и Валеры, где благодаря врожденной смекалке избежала мышеловки и меланхоличной, измученной шлейкой кошки, погостила у Митрофана Кузьмича, неоднократно пытавшегося убить ее кирзовым сапогом. Всякий раз Митрофан Кузьмич промахивался, сапог вместе с густым матом летел в граничащую со мной стену. В один из дней я застала блудницу-мышь на бельевой тумбе в спальне. Выпучив на меня нагловатые глаза, мышь и не думала обращаться в бегство. Я поделилась безобразием с Татьяной. Татьяна дала мне испытанную семейную мышеловку с просьбой не сообщать об этом прижимистому Валере. Я пообещала управиться быстро. Вложив кусочек российского сыра в усовершенствованный Валерой конструкт, я ждала результата. Шли дни. Сыр покрывался изморосью, края его загибались, он становился похож на застывшую над цветком бабочку-лимонницу, я выбрасывала кусок и закладывала новый. Его ждала та же участь. На кухне я посетовала:

– Радуйтесь, Митрофан Кузьмич, накаркали: «Есть у тебя мыши? Есть у тебя мыши?» Получила от вас в наследство мышь, да такую изощренную, что свежим сыром пренебрегает.

– Ты,