Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дул до тоски промозглый ветер. Начинался день. Рассвет был тусклый, серый Машук затягивало облаками.
8
КУРСАНТЫ
Казарма учебного батальона прилепилась к подножию горы Машук. Здесь для Крылова началась курсантская жизнь. В армейской службе тайн для него давно не существовало — зато он с любопытством вступал в не знакомый ему мир техники. Новое теперь было связано только с танкистской профессией.
Учебный взвод постепенно сплачивался в армейское подразделение, но таким монолитным, как десантный взвод младшего лейтенанта Курочкина, он не стал: в нем собрались слишком разные люди — по возрасту, по военному и жизненному опыту.
С утра до вечера курсанты проводили в учебных классах. Крылов оглядел и ощупал здесь каждую деталь танкового мотора; в памяти у него накрепко отпечатывались схемы питания, электрооборудования, управления, смазки, и довольно скоро наступил момент, когда он с удовлетворением отметил для себя компактность и простоту недавно еще казавшейся ему таинственной и непостижимо сложной танковой системы.
С неменьшим интересом он посещал огневой класс, где находился стенд с мощным восьмидесятипятимиллиметровым орудием, которое устанавливали теперь на тридцатьчетверках вместо устаревшей семидесятишестимиллиметровой пушки.
Тем временем продолжалась казарменная жизнь со своими курьезами, придававшими солдатскому быту своеобразный колорит.
* * *
Спали курсанты на нарах — эти дощатые двухэтажные сооружения были повсеместно одинаковы в годы войны. Наверху, у окна, сочтя свет и свежий воздух за благо, расположились Ковшов и Рябинин. Крылов устроился по соседству и на первых порах завидовал им: все-таки окно. Но они недооценивали коварство кавказского климата. В ветреную погоду сквозь окно чересчур потягивало свежим воздухом, в пасмурную просачивались ручейки нудного пятигорского дождя, а во время заморозков подушки Ковшова и Рябинина примерзали к доскам. Поначалу Ковшов скалывал ледок, потом махнул рукой: «Весной сам растает!» Рябинин же извлек из этой ситуации некоторую пользу для себя. По утрам, когда команда дневального поднимала курсантов с видавших виды тюфяков, он неторопливо усаживался на краю нар, свесив длинные ноги.
— А тебе — что, иль брюки помочь надеть? — напоминал ему помкомвзвода Малышев, старательный служака лет тридцати пяти. За глаза курсанты называли его Алешей.
— Ухо отмерзло, товарищ старшина, — ухмылялся Рябинин. — Отогреть надо!
— Выходи на физзарядку! Быстро! — по-медвежьи суетился Малышев. Курсанты дружно скрывались за дверью, так как спешили в туалет.
На улице сочился противный туманный дождичек, сыпало мокрым снегом или посвистывал ледяной ветер, поэтому курсанты не торопились покинуть туалет. Ковшов и Рябинин свертывали по толстой — в расчете на четверть часа — цигарке и устраивались по-стационарному, хотя нужды в том обычно не было. Этот нехитрый прием удавался им до тех пор, пока Малышев не накрыл их с поличным.
— Гм. — удовлетворенно проговорил он, — вот вы где, голубчики!
Утренняя гимнастика проводилась на площадке, открытой для всех ветров, дождей и снегов. Взводный сюда не заглядывал, и физическим воспитанием курсантов главным образом руководил Малышев. У него был набор постоянных телодвижений, которые он старательно демонстрировал перед подчиненными. Ковшова и Рябинина в наказание за их чрезмерное увлечение туалетом он теперь ставил перед собой.
На утреннем осмотре оба приятеля время от времени тоже привлекали к себе внимание помкомвзвода.
— Гм… опять рваная гимнастерка? — Малышев с удивлением оглядывал Ковшова.
— Износилась, товарищ старшина!
Воротничок гимнастерки у Ковшова еле-еле держался, вместо шва зияла продолговатая дыра, а спереди, на животе, выделялась заплата. Его сосед Рябинин выглядел не лучше.
— Когда же вы успели так износить? — озабоченно размышлял помкомвзвода. — У всех обмундирование как обмундирование, а вы второй раз за месяц истрепали до нитки. Вас что — собаки драли?
— Матерьяльчик неважный, товарищ старшина! — ухмылялся Рябинин. — Не успеешь как следует поносить и — дыра!
— После осмотра обоим — к каптенармусу!
— Есть к каптенармусу! — охотно согласились Ковшов и Рябинин, довольные, что обменная операция и в этот раз закончилась благополучно. Однако тугодум Алеша Малышев не был настолько наивен, чтобы поверить им. Новая загадка заинтересовала его, и он теперь не успокоится, пока не разгадает ее.
После утреннего осмотра, политинформации и завтрака начинался долгий учебный день. Только вечером, после ужина, наступала пауза, и курсанты были предоставлены самим себе. Тогда писали письма, курили, сгрудившись у теплой печки, или спали, в чем были, на нарах до вечерней поверки и прогулки.
Вечерами казарма утрачивала свой строгий казенный вид, становилась уютнее. Это успокаивающе действовало на курсантов, давало им некоторую разрядку после напряженного учебного дня.
* * *
Крылову удалось побывать в городе.
Первый раз — когда взвод разгружал на станции платформу с лесом. Будто специально для того, чтобы курсанты смогли, наконец, полюбоваться на Пятигорск, туман растаял, небо посветлело, и над головой вдруг засияло солнце. С города разом спала пелена. Все в нем оказалось чересчур каменно — тротуары, особняки, изгороди, но среди этого каменного полновластья в глаза бросались уютные дворики, окаймленные деревьями и кустарниками. На фоне Машука и Бештау этот высветленный, залитый солнцем Пятигорск превратился в волнующий воображение кавказский город, где более ста лет тому назад Лермонтов написал свои теплые слова: «Ветви цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда осыпает мой письменный стол их белыми лепестками». Крылову трудно было представить себе Пятигорск в весенне-летнем убранстве: его Пятигорск был соткан из измороси и холодного ветра, — тем с большим любопытством он рассматривал теперь неожиданно потеплевший город.
В другой раз, возвращаясь в казарму из городской бани, он разыскал дом Лермонтова, невысокое, ничем не примечательное здание, — множество домов в Пятигорске выглядело гораздо солиднее. Пожилая служительница пропустила Крылова в комнату, где когда-то жил поэт.
Здесь было почти голо. Женщина извинилась:
— Война, не все уцелело. А вот здесь он писал. Правда, стол другой.
Крылов взглянул в окно: никаких черешен не было. В комнате, холодной и неуютной, тоже ничто не напоминало о Лермонтове. Но он жил здесь, писал вот перед этим окном, и для Крылова не так уж было важно, что дом имел сумрачный вид. Крылов населил эти стены мыслями и чувствами поэта и забыл о женщине, которая продолжала рассказывать об оккупации Пятигорска. Оккупанты были и исчезли, а Лермонтов остался и останется — великий человек с мятущейся душой,
