Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, сформировать корпус убийц практически возможно в любой стране. Но подобные акции затруднены в устойчиво монархических государствах — таких, как вильгельмовская Германия или николаевская Россия, — зато предельно облегчены в так называемых демократиях, где подонки общества свободно становятся государственными людьми, объединяются в могущественные корпорации, захватывают власть и превращаются в страшную преступную силу. Не случайно личная жизнь многих современных диктаторов нацистского или коммунистического толка — глубокая тайна. Тот, кто пробует раскрыть и обнародовать ее, фактически решается на самоубийство. Вы меня слушаете?
Ляликов молчал: то, о чем говорил князь, было ужасно.
Много дней он жил под впечатлением от этих страшных слов, которые опрокидывали все устоявшиеся представления и властно тревожили его ум.
— Для чего я вызываю вас на этот трудный разговор? — продолжал князь в следующий раз. — Хочу услышать ваши возражения, поспорить с вами. Исследуя ваше «я», вашу способность к самоутверждению, я контролирую свое «я», свой жизненный опыт. Я во многих отношениях опытнее вас, тем не менее знакомство с вами представляет для меня интерес, так как в определенном смысле вы воплощаете в себе нравственные устремления современной молодежи России. Вы патриот.
— Это все, к чему вы пришли, наблюдая за мной?
— Увы, нет. Вы честный, мужественный человек, но в гражданском отношении не отличаетесь от множества ваших соотечественников, с которыми мне довелось — правда, кратковременно — беседовать. Другая сторона вашего «я» — исполнительность, идеализация всего официального. Вы усвоили ограниченный запас идей, дозволенных и потому правильных. Ваш ум усыплен догмами, которые вы бездумно принимаете за истину. Усваивая такие «установки» как «Религия — опиум для народа», «Учение Ленина всесильно, потому что верно» или «Партия — ум, честь и совесть эпохи», вы перестаете мыслить. В результате ваш интеллект прекращает свое совершенствование. Пока вашу самобытность оберегает молодость с ее жаждой обновления, но лет через десять-двадцать общественная система, где все подчинено партийному уставу, сделает вас безликим. То же происходит в нацистской Германии. Вы не случайно не знаете, ч то с вашим отцом: знать об этом не дозволено. Но вы слепо, вопреки своим жизненным планам идете, куда вас «направляет партия»: послушание официально провозглашено добродетелью.
Ляликов не знал, что сказать. Да и какие аргументы он мог противопоставить князю в свой двадцать один год, из которых два с лишним ушло на войну, а остальные по-настоящему и от детства-то нельзя было отделить…
Он начал гулять по зимним дорожкам сада — князь как раз собирался в одну из своих поездок. Ляликову он сказал:
— Было бы жаль, если бы вы, повинуясь свойственному юности нетерпению, оставили этот дом и попали впросак. Мне хотелось бы по возвращении видеть вас, нам есть о чем поговорить. Вы не будете торопиться? Вот и хорошо. А чтобы вы не скучали, в вашем распоряжении моя библиотека. И еще: вам не мешало бы заняться французским и немецким языками. Не возражаете? Договорились.
Библиотека у князя была превосходная. Все сколько-нибудь известные русские писатели, а еще Гомер, Эсхил, Данте, Сервантес, Шекспир, Гете. Библия, талмуд, коран… Фирдоуси, Низами, Саади. Мемуары, монографии, статистика, словари, энциклопедии, иллюстрированные журналы на русском и иностранных языках.
Ляликов брал книгу за книгой, журнал за журналом и листал-листал. Лишь удовлетворив первый порыв любопытства, он остановился на мемуарах о революции в России, а в комнату к себе взял Бунина, Лермонтова и стопку журналов «Нива».
Он и не предполагал, что в глубине Германии будет заново открывать для себя Россию!
Французскому языку Ляликова обучала француженка Люсиль, уроки немецкого языка давала учительница местной гимназии. Занятия чередовались: день французский язык, день — немецкий. Так длилось полгода. Князь приезжал и уезжал, неизменно элегантный и сдержанный. Для Ляликова у него всегда находилось несколько минут. Он входил, с каким-то изяществом опускался в кресло, будто между прочим спрашивал:
— А за что вы, молодой человек, воюете?
— Я уже давно не воюю и, по правде сказать, не знаю, как теперь это делается.
— Я имею в виду не конкретный случай, а вообще. За что вы воюете?
— За родину и против фашизма.
— Вы упустили еще «за Сталина», «за коммунизм», — в голосе у князя прозвучал легкий сарказм. — Ну, а что дала вам ваша родина?
— Жизнь…
— Хорошо, — согласился князь. — Но спросим иначе: а чего она не дала вам?
— Этого я не знаю, не могу знать. Сейчас надо уничтожить гитлеризм.
— А энкаведизм? Одну диктатуру сломать, а другую сохранить? Нелогично.
— У вас особый взгляд на вещи, я не могу возразить вам, если говорить всерьез. Нужны факты…
— Браво, Дмитрий Андреевич. Вы начинаете сомневаться в некоторых догмах, у вас пробуждается мысль.
— Просто я засиделся на месте. Скажите, а как вы представляете себе послевоенную жизнь? Вы останетесь в Германии, если сюда придут наши?
— Увы, наверняка на этот вопрос ответить не могу. Все будет зависеть от конкретной обстановки. Ну а что для Европы лучше — нацизм или коммунизм? И то и другое — хуже. Победа одной стороны над другой обернется для Европы одинаковой драмой. Потому что не в них дело, ими самими управляет мрачная, абсолютно бесчеловечная мировая сила, породившая их. Она победит и подчинит себе и побежденного, и победителя, только, вероятно, не сразу, не вдруг.
Через полгода Белозеров неожиданно заговорил с Ляликовым по-французски.
— Вы жаждете дела, молодой человек? Я могу предложить вам… прогулку в горы. Нет-нет, ничего безнравственного. Надо переправить немного оружия французским патриотам…
— Но вы?..
— Пособник нацистов? Вы уже должны знать, что им-то я не давал никаких обязательств. Не забывайте: я — русский и, как это ни странно, не хочу видеть Россию под чьим-то сапогом. Если ей самой угодно влачить ярмо — это ее дело, в этом случае я ей не помощник. Но если она хочет быть независимой, я на ее стороне: пусть русские останутся русскими. Кстати, это мнение разделяют немало бывших эмигрантов. Им, казалось бы, только злорадствовать по поводу вторжения немецких войск в Россию да желать ей скорейшего поражения, а они хотят видеть ее свободной. Удивлены? Ведь по-вашему следует: раз дворянин — значит, враг. А в жизни все куда
