След сломанного крыла - Бадани Седжал

* * *

Пока куриные стрипсы[12] жарятся, Рани заканчивает украшать салат. Она смешивает сушеную клюкву с приготовленным ею соусом, и в эту минуту открывается входная дверь. Быстрый взгляд на часы говорит, что сейчас около пяти. После приезда Соня приобрела привычку уходить рано утром и возвращаться домой прямо перед обедом.

— Я на кухне! — кричит Рани, услышав, как Соня неуверенно топчется в прихожей.

— Пахнет вкусно, — говорит Соня, опуская сумку с камерой на кухонный стол. Она смотрит на салат и спрашивает: — Тебе помочь?

— Если не трудно, накрой на стол.

За последние недели у них выработался определенный ритуал. Каждое утро они вместе завтракают, а вечером вместе готовят ужин. Даже если это всего лишь сэндвичи, они стоят у кухонного стола плечо к плечу.

— Как прошел день?

— Прекрасно, — ответы Сони всегда кратки, она не вдается в детали. — А у тебя?

Они — чужие, и связывает их лишь общее прошлое.

— Я перестелила тебе белье на кровати, — Соня не уезжает, она остается. Они не говорили об этом, хотя Рани уверена, что вначале дочь хотела уехать. Что-то изменилось, и Рани благодарна судьбе за это. — Старое лежало там больше десяти лет.

— Странно, что ты не устроила из моей спальни комнату для гостей, — тихо говорит Соня, беря в руки две тарелки и столовые приборы. — Или что папа не превратил ее в склад.

— Я бы никогда не поступила так, — и, не желая развивать эту тему дальше, Рани роется в буфете, пока не находит то, что искала. Вытащив золотую цепочку с подвеской в виде сердечка, она кладет его Соне на ладонь. — Я нашла его вчера ночью в своем столе и подумала, что, может быть, оно тебе пригодится.

Это ожерелье Рани подарила Соне в день ее шестнадцатилетия. Дочь оставила его на комоде, собирая вещи вечером того дня, когда окончила университет.

Соня смотрит на цепочку, потом зажимает ее в руке и кладет в карман.

— Спасибо.

— Когда ты уехала, я думала, что это ненадолго, поэтому я оставила ее в твоей комнате. Я и представить себе не могла, что пройдет столько лет, — признается Рани, хлопоча над едой. — Через три, может быть, четыре года я забрала ее к себе.

— Я уехала, потому что у меня не было выбора, — резко говорит Соня, проглотив приманку, которую бессознательно подсунула ей мать. — То, что было сказано в этот день, все объясняет.

Соня встряхивает головой, от нее исходят волны гнева. Гнев стал ее постоянным спутником, и спустя столько лет она не знает точно, когда это началось и куда приведет.

Они смотрят друг на друга, удивляясь, как дошли до таких отношений. Рани пытается защититься и при этом не нарушить хрупкую связь, возникшую между ней и дочерью:

— Я боялась.

— Чего?

— Принять неверное решение.

— Ты его приняла, мама, — говорит Соня, не зная, что скрывает от нее Рани. Она проводит руками по волосам. — Нельзя говорить дочери, что она никому не нужна, — ее душат слезы. — Нельзя говорить, что она обуза для всех.

— Соня, — горящие уголья жгут Рани горло. Когда Соня родилась, было трудно перерезать пуповину. Врачи в больнице даже шутили, что девочка так и будет привязана к матери всю жизнь. — Ты никогда не была обузой.

Однако Рани знает, что этих слов недостаточно, да и говорит она их слишком поздно. Выражение лица Сони не меняется.

— И все же, — произносит она, — в день, когда я окончила университет, ты говорила по-другому.

Рани глубоко вздыхает. Ей очень хочется объяснить, что она тогда имела в виду.

— Соня, когда я сказала, что лучше бы сделала аборт… — Рани умолкает. — Это был единственный известный мне способ…

«Дать тебе уйти» — вот слова, которые остаются невысказанными.

— Ты действительно имела это в виду? — тихо спрашивает Соня, когда Рани не договаривает фразу.

— Да, — шепчет Рани, — только не потому, почему ты думаешь.

Прежде чем она открывает рот, чтобы объяснить дочери, отчего не хотела рожать ее, Соня прекращает разговор:

— Причины не имеют значения. Что сделано, то сделано. Ничто не может изменить прошлое, — она откидывает волосы назад. — Лучше не будем обсуждать эту тему снова.

* * *

Терять кого-то — нелегкий процесс. Среди множества других эмоций можно назвать и потрясение, и гнев, и отчаяние, и каждое из этих ощущений захватывает вас, как в тиски. Вам тяжело дышать, вы не в состоянии думать ни о чем другом. А что, если кто-то из живущих не хочет иметь ничего общего с вами? Похоже ли это на потерю близкого человека, или можно ухватиться за надежду на то, что все изменится, как за спасательный плот? После словесной схватки с Соней чувства Рани в беспорядке — мечутся, словно маятник без тяготения. Так проходит минута за минутой, пока Рани совсем не изнемогает. Она расправляет простыни на кровати мужа, разглаживает складочки, которые, как ей известно, Триша уже разгладила во время своего дневного посещения. Время перевалило за полночь. Больничные коридоры пугающе пусты. Для Брента это не имеет значения, его мозг существует в полном одиночестве, затерянный в далеком мире, не имеющем связи с реальной жизнью. Когда Марин училась в начальной школе, она рассказала Рани, что на уроке естествознания их научили узнавать возраст дерева по кольцам на спиленном пне. Марин мечтала отправиться в путешествие в Йосемити, чтобы выяснить возраст поваленных там деревьев, но Брент не разрешил. Рани интересно: а сможет ли кто-нибудь назвать ее настоящий возраст или люди видят только то, во что заботы превратили ее лицо.

Рани научилась правильно говорить по-английски благодаря телевизионным мыльным операм, а читать — благодаря газетам. Со времени приезда в Америку она часто думала, что было бы, если бы у нее тоже была работа, изменило бы это что-нибудь в их отношениях с Брентом или ей на роду написано жить и терпеть.

— Я завидую тебе, — говорит она тихо, убедившись сначала, что никто ее не услышит. Медсестры все время снуют туда-сюда, словно шум, который они устраивают, — раздражитель, необходимый Бренту для того, чтобы очнуться.

Сати, запрещенная нынче в Индии практика, требовала, чтобы вдова во время кремации кинулась на горящее тело мужа. Считалось, что ни одна женщина не захочет жить без мужа, который любил ее и заботился о ней. Рани видела самосожжение в детстве. Детям не разрешалось присутствовать на похоронах, но она сумела пробраться украдкой. Когда дым взвился в небо и послышались рыдания, молодая вдова в белом сари бросилась в погребальный костер. Ее жуткие крики заставили замолчать всех присутствующих. Они стояли и смотрели, как она сгорает. Рани закрыла глаза и молилась, чтобы кто-нибудь спас женщину от гибели. Однако никто и пальцем не пошевелил, все спокойно наблюдали, как вдова совершает то, что ей положено. Когда жители деревни сообщили новость двум оставшимся сиротами детям, те, рыдая, упали на землю. Брат погибшей женщины обнял их и объяснил, что мать умерла с честью и они должны гордиться ею. Благодаря ее поступку они могут высоко носить головы.

— Я не умру вместе с тобой, — говорит Рани, обращаясь к неподвижному телу Брента. — Так много лет я желала умереть, а сейчас предпочитаю жить, — ей вспоминается спор с Соней, горькая уверенность дочери в том, что она была обузой для матери. — Но она всегда была желанным ребенком, не так ли, Брент? — в палате слышно тиканье часов. Рани продолжает разговор со своим безмолвным собеседником: — Ни одна из наших девочек не была обузой. Но я верила тебе, ведь ты все время твердил, что я глупая, а ты умный, — она со стыдом опускает голову. — Я верила тебе, когда ты говорил, что шок от новой жизни слишком велик, что ты не в силах вынести ежедневные унижения, что для того, чтобы выстоять, ты должен лишь молчать… — она умолкает, стараясь подавить рыдания. — Я убедила себя, что дома ты имеешь право быть сильным.

Рани охватывают отчаяние и сожаление. Вот ведь как выходит: Брент был не сильным, а самым слабым из них. Ее дети стали заложниками в его борьбе за выживание. И тут же внутренний голос, пугающе похожий на голос Брента, напоминает ей, что это он обеспечивал их пищей и кровом. Она не желает больше слушать этот голос. Ее собственный теперь звучит достаточно громко.