История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

29 февраля в полки выезжал мой коллега. Ему не удалось решить задачу. В ночь на 1 марта он возвратился в штаб, объясняя свою неудачу отказом саперов разминировать гать, оставленную немцами; пустить же танки по болоту он не рискнул. Начальник штаба тут же отправил на Друть меня.

К утру я добрался до 173-го полка. Спускаюсь в землянку командира и застаю там такую картину: за столом сидят оба командира полков, их начальники штабов и замполиты; рядом с офицерами их полковые подружки; на столе изобилие еды и напитков. Все навеселе. Первое впечатление такое, будто им неизвестен приказ о переправе полков на плацдарм.

Меня встретили так, как обычно встречают в подвыпившей компании трезвого гостя – штрафным стаканом водки. От одного вида застолья в такой момент, когда дорога каждая минута, меня охватило оцепенение и страх при мысли, что может быть сорвано выполнение боевой задачи. Я мгновенно осознал, что, если выпью предложенный мне стакан, последствия могут быть самыми печальными: напился и не выполнил задачу. Трибунал! Но самое страшное – танки не придут своевременно на помощь пехоте. А если откажусь выпить? Командиры полков, всегда ощущавшие себя значительно выше штабных майоров, не пожелают слушать человека, который отнесся без должного уважения к компании и пренебрег гостеприимством. А что уж говорить о подвыпивших людях! Один из командиров, полковник Ободовский, человек не первой молодости, прошел войну в Испании, известный танкист, вся грудь в орденах. Да он просто поставит меня по команде и выгонит из полка. Доказывай потом свою правоту. Пятно выгнанного из полка никогда не смыть. В общем, передо мной встал почти гамлетовский вопрос: пить или не пить? И в том и в другом случае я рисковал, но я понял, что предложение выпить – знак неформальной общности, тест на доверие, открывающий возможность разговаривать на равных, покричать и поругаться… и выпил. Нервное напряжение было так велико, что я не почувствовал действия алкоголя. Но компанию это расположило ко мне, и я без труда вернул всех к суровой действительности. Мы договорились, что от каждого полка выделят по одному танку и разведотделению и я с ними выдвинусь к реке для рекогносцировки, а к полудню к переправе подтянутся полки. Начальники штабов сразу встали из-за стола и пошли отдавать распоряжения. Гелюс отправился в свой полк, Ободовский вызвал к себе ротных. Подготовка к выдвижению началась.

Когда я подъехал к мосту, по нему переезжала возвращавшаяся с плацдарма повозка с ранеными. Спрашиваю возницу, как проехали по пойме? Отвечает – нормально, наст еще держит. Ну, думаю, раз прошла телега, пройдут и танки, и без колебаний приказываю командиру танка М-3С пройти по пойме до западного берега и возвратиться к мосту. Через непродолжительное время танк вернулся, командир машины доложил, что без труда преодолел пойму в обоих направлениях.

Сейчас, на бумаге, все выглядит гладко и спокойно; пришли, провели разведку, убедились в возможности переправы, ждем подхода полков. Но был еще противник, который не давал о себе забыть. Артиллерия немцев непрерывно обстреливала плацдарм и переправу. Точнее, обстреливала с присущей немцам методичностью: огневые налеты следовали один за другим с почти равными интервалами. Я с разведчиками укрывался во время налетов в блиндаже, построенном саперами недалеко от моста. По окончании огневого налета можно было спокойно выходить из блиндажа на 5–10 минут. Доставалось и рощам вблизи переправы, которые мы наметили как исходное положение для танковых полков: после огневого налета оставались одни высокие покореженные пни. Доставалось и мосту, который саперы тут же восстанавливали.

После полудня в блиндаж спустился Ободовский. Полк был на подходе. Я доложил полковнику результаты разведки, и он по радио дал команду ротным командирам не задерживаясь выехать к ближайшему укрытию перед переправой. Короткая рекогносцировка, постановка задач и приказ двигаться на мост. И танки пошли.

Одиннадцать машин, двигавшихся безостановочно и прямолинейно, вышли на западный берег. Восемь машин, по каким-то причинам нарушившие строгий приказ командира полка двигаться безостановочно и возобновлявшие движение после остановки, буксовали, подгребали под себя едва державший их поверхностный слой и засели в болоте. Нам видны были только башни и орудия, торчавшие островками над заснеженной поймой. Танк Ободовского остался по эту сторону моста. После очередного огневого налета мост восстанавливали саперы.

В блиндаже раздался телефонный зуммер. Комендант переправы передал мне трубку. Я услышал знакомый голос Тамары Шичалиной, нашей штабной телефонистки Томы:

– С вами будет говорить… (она назвала позывной командующего, который я уже не помню).

– Горелик, доложите обстановку, – слышу голос генерала Горбатова.

Я доложил все как есть, и про удачу, и про неудачу.

– Где Ободовский? – спрашивает командующий.

Отвечаю, что он рядом со мной; мост поврежден, и его танк не может переправляться, пока не восстановят. Слышу очень недовольный голос генерала:

– Горелик! Возьмите этого… (кажется, сказал что-то похожее на «сукиного сына») и отведите на плацдарм к его танкам. Убедитесь, что он на месте и возвращайтесь. Решение о переправе Гелюса приму позже.

Передаю Ободовскому разговор с командующим и его приказ. Подумав, он говорит:

– Петро, зачем нам идти вдвоем. Мне все равно надо выполнять приказ. Я дойду и сообщу тебе по радио, что дошел. А ты доложишь генералу, что я на месте.

– Товарищ полковник, я вам доверяю, но приказ отдан и мне, и я не собираюсь уклоняться от его выполнения. Придется нам пойти вместе.

И мы пошли, вернее поползли от одного застрявшего танка к другому. Пережидая огневые налеты (Ободовский – забравшись в танк, я – прижавшись к танковой башне), добрались мы до плацдарма. В блиндаже командира стрелкового полка я оставил Ободовского, а сам тем же нелегким путем, переползая от танка к танку, возвратился в блиндаж коменданта переправы и доложил в штаб, что полк Ободовского переправился и занял позиции в боевых порядках пехоты. Мне передали приказ командующего переправить полк майора Гелюса ближе к вечеру, в сумерки.

Вскоре немцы предприняли несколько сильных атак против частей, оборонявших плацдарм. Не добившись успеха, противник в конце концов примирился с тем, что наши части прочно закрепились на западном берегу Друти.

Эпопея с переправой полка имела тяжелое продолжение. Мне пришлось провести не одну ночь рядом с застрявшими танками, организуя их эвакуацию. К танкам подводили деревянные колеи и тягачами вытаскивали из болота. Невольно вспомнишь Чуковского: «Как трудно тащить бегемота…» – а тут танки, и под огнем немцев.

С тех пор прошло почти шестьдесят лет. Точно ли передала память все детали пережитого, не упущено ли что-то существенное? Мы ведь тогда дневников не вели, это строжайше запрещалось. Но одна картина глубоко и точно навсегда врезалась в память: лежу, прижавшись к броне башни, слышу и чувствую близкий разрыв мины и вижу, как осыпается под разлетающимися осколками снег, образуя дорожку, неотвратимо приближающуюся, неся с собой твою гибель. Бррр… И останавливается, обессиленная, вблизи. Зримо ощутимая картина близости смерти. Но миновало! Не окажется ли следующая ближе и сильнее?

Несколько слов о судьбе полковника Василия Ободовского. Я в те дни ближе узнал этого мужественного и открытого для дружбы человека. Не знаю, что сближает людей более тесно, чем пребывание под огнем и ощущение совместной ответственности за жизнь подчиненных и успех боевого дела. Разве забудешь, как мы шутили в блиндаже, когда бревна наката шевелились над нашими головами от разрывов снарядов, как мы с аппетитом поедали пирожки с мясом жеребенка, принесенные командиру полковым поваром, как мы ползли по роковой пойме? Но нашей дружбе не суждена была долгая жизнь. Полковник Ободовский погиб в середине июня во время рекогносцировки перед большим наступлением. Мина разорвалась в ветвях дерева, под которым стояла рекогносцировочная группа. И погиб один человек. Им оказался красавец полковник Ободовский. Здесь же получил легкое ранение генерал Горбатов. Так и не было установлено, чья это была одинокая мина – противника или своя. Горько и обидно.

Охватывая мысленным взором всю «днепровскую эпопею», я невольно признаюсь себе, что самым запавшим в душу и вместе с тем самым горьким воспоминанием остался мрачный январский день, когда я со срочным приказанием мчался из Довска в район Селец-Холопеев, обгоняя колонны пехоты. Шла перегруппировка войск.

Теперь я могу сравнить происходившее по времени несколько позже на Друти с тем, что я пережил в тот январский день. На Друти к обостренному чувству ответственности примешивалось и чувство страха: что говорить, сосало под ложечкой, когда вблизи разрывались мины. Январское же задание не было чревато опасностью. Войска двигались вдоль фронта, вне досягаемости огня артиллерии противника. День был нелетный, не могло быть и ударов авиации. Ответственность сводилась лишь к тому, чтобы мчаться и вовремя выполнить задачу. Что же так взволновало меня и оставило такой глубокий след в памяти? Люди, солдаты в колоннах, которые я обгонял. Сильный с утра мороз сменился оттепелью. Дороги развезло. Дождь со снегом слепил глаза. Пехота в насквозь промокших валенках, чавкая шла по лужам. А я на скорости мчался, обдавая промокших и промерзших людей веером брызг.