История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

Встретили меня радушно, но без всяких внешних проявлений чувств: штаб был занят подготовкой перегруппировки войск на север, в район Людинова. Предстоял более чем стокилометровый марш на правое крыло фронта для удара во фланг Брянской группировки противника. Мне пришлось сразу же окунуться в не свойственную мне по прошлому опыту работу.

Здесь, в штабе, я узнал, что в армию приехала группа известных писателей: А. Серафимович, К. Федин, К. Симонов, П. Антокольский и – я с трудом поверил – Борис Пастернак. Мое удивление не было случайным. Многое менялось во время войны – и в официальном отношении к религии, и в отношении к некоторым одиозным с официальной точки зрения фигурам и фактам истории России. Менялось и отношение к Пастернаку; свидетельством тому было приглашение поэта на фронт вместе с такими «своими» писателями, как Симонов и Серафимович. Это и радовало, и удивляло. Своему удивлению я недавно обнаружил веское подтверждение. В дневнике 1942–1943 годов Вс. Иванов приводит строчку из опубликованного в «Красной звезде» стихотворения И. Сельвинского, где поэт говорит, что любит своих учителей «от Пушкина до Пастернака». Вс. Иванов далее пишет: «Пожалуй, это самое удивительное, что я видел за эту войну; до войны надо было бы съесть пуд кокаина, чтобы вообразить, будто „Красная звезда” способна напечатать подобную строку: Пушкин – и рядом с ним Пастернак».

Для меня и многих моих сверстников Пастернак был поэтическим кумиром. Мы зачитывались его стихами, поэмами, «Спекторским», Его стихи легко запоминались, и многие я помню до сих пор. Строки из «Высокой болезни»:

Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек…

ощущались как эпиграф ко всему нашему времени, к нашей жизни. «Новости» конца 20-х и начала 30-х годов – коллективизация, страшный «голодомор» – горьким комом подступали и к нашему горлу. Завершающие строки поэмы («Предвестьем льгот приходит гений // И гнетом мстит за свой уход») воспринимались как пророческие.

В юности в провинциальном Харькове я думал о встрече с Пастернаком и был убежден, что еще предстоит увидеть и услышать живой голос поэта. В пору распространенных в те годы поэтических вечеров это не было чем-то несбыточным. Но даже самое необузданное воображение не могло представить, что увижусь с Пастернаком на фронте. Между тем становилась возможной встреча с поэтом именно на дорогах войны. Я понял, что не должен расставаться с его книгами, и положил в командирский планшет два сборника его стихов, которые были со мной на фронте.

В одну из своих поездок в части, проезжая деревню Ильинское, где располагался Политотдел армии, я увидел живописную группу людей, плотно окружившую начальника политотдела полковника Н. Амосова. Рядом с Амосовым выделялась фигура молодого статного человека в полевой форме. Я легко узнал К. Симонова. Кроме нескольких политотдельских офицеров, остальные были в гражданском, чувствовалось, что Симонов составлял как бы центр всей группы. Он в чем-то горячо убеждал собравшихся. Я подошел и прислушался. Говорили об успехах наших войск на юге, о взятии Харькова и о близости южных фронтов к Днепру. Но я искал глазами Пастернака.

Он стоял у плетня с противоположной от меня стороны. Мне показалось, что он здесь одинок. Сейчас я думаю, что это впечатление могло быть ошибочным, возможно, представление о его одиночестве слишком глубоко сидело во мне всегда, задолго до встречи, и все-таки память сохранила именно это впечатление. Да, он был здесь одинок.

Мне было жаль, что обстановка исключала возможность разговора один на один. С тех пор как я узнал, что Пастернак где-то рядом, я думал о таком разговоре, мысленно подбирал слова и вопросы, не скрою, что думал, как буду (если останусь жив) рассказывать друзьям о своем разговоре с Пастернаком на фронте. Но здесь без сожаления отбросил эти пустые фантазии. Я осознал их неуместность. Его одиночество вызывало во мне желание сделать для него приятное, хотя бы показать ему и особенно его благополучным коллегам, что он не одинок, что у него есть читатель даже на фронте.

Преодолевая робость, я спросил у полковника Амосова разрешения обратиться к Борису Леонидовичу Пастернаку (таков закон армейской субординации). Все посмотрели в мою сторону с любопытством. Получив разрешение, я подошел к Пастернаку. Он был смущен. Мы тепло поздоровались. Я достал из планшета его книги и громко, так, чтобы все слышали, попросил подписать на память о нашей встрече. Мне не видна была реакция писателей, оставшихся за моей спиной. Но в глазах Пастернака я видел едва сдерживаемую радость. Он подписал обе книги. На одной он написал: «Тов. Горелику на память о встрече в деревне Ильинка. 31 августа 1943 года. Борис Пастернак». На другой: «Тов. Горелику на счастье. Борис Пастернак».

Автограф Бориса Пастернака

Кто знает, может быть, искреннее пожелание счастья привело меня живым в поверженный Берлин.

В начале сентября соединения армии сосредоточились юго-восточнее Людинова. Предстояла Брянская наступательная операция. Перед нами были сплошные леса, реки и речушки с заболоченными поймами, бездорожье – в общем, местность способствующая обороне и препятствующая наступлению. До Днепра на нашем пути были две крупные водные преграды – Десна и Сож и небольшие реки – Болва, Неполодь, Ветьма, Костелянка и еще с полдесятка, названия которых не задержались в памяти. На каждой противник оказывал ожесточенное сопротивление, и на каждой – переправа танков, преодоление заболоченных пойм, эвакуация завязших в болотах машин, преследование противника по лесу, охваченному пожаром, как это было в Клетнянских лесах. Старожилы штаба вспоминали о полуторагодичной обороне на Зуше как о райском житье с постелью, еженощным сном, преферансом, когда штаб все это время не менял дислокации, оставаясь в Черни, разрушенном районном городке Тульской области. Здесь же почти ежедневная смена положения и безвылазное нахождение в частях.

До реки Сож – почти триста километров – армия прошла с боями за 22 суток (к 1 октября). Захватив плацдарм, мы смогли возобновить наступление только 22 ноября. Но затем снова рывок – и к началу декабря части вышли к Днепру.

Форсирование Днепра и расширение плацдарма на его западном берегу с выходом на реку Друть, с которой летом 1944 года началось триумфальное участие нашей армии в освобождении Белоруссии, в знаменитой операции «Багратион», – слишком серьезная и значимая операция, чтобы ее описывать походя. Да мои записки и не имеют цели рисовать оперативную картину событий, об этом можно прочесть в книге нашего командующего генерала армии Александра Васильевича Горбатова «Годы и войны». Мне же вспоминается один из эпизодов: удержание плацдарма на реке Друть, участие в котором я вправе рассматривать как свой, пусть очень скромный, маленький, но все же свой вклад в успех общего дела.

Друть – небольшая река шириной в несколько десятков метров – впадает в Днепр в районе Рогачева. Сразу за низким восточным берегом начинается сильно заболоченная пойма. В километре от русла, за поймой – высокий коренной западный берег. На нем в двадцатых числах февраля был захвачен сравнительно небольшой (3–3,5 километра по фронту и 600–700 метров в глубину) плацдарм. Забегая несколько вперед, напомню, что с этого плацдарма летом 1944 года началось наступление армии на Бобруйск и Минск. Угрозу устойчивой обороне для всего «белорусского балкона» поняло и немецкое командование, начавшее стягивать против этого участка фронта крупные силы. Ожидалось, что к началу марта противник будет готов к нанесению удара с целью ликвидировать наш плацдарм. К этому времени необходимо было усилить стрелковые части, оборонявшиеся на западном берегу реки, тяжелым оружием, главным образом танками.

Уже был возведен свайный мост под грузы 60 тонн, но за мостом до самого плацдарма простиралось подмороженное и покрытое тонким слоем снега болото. Стояли погожие дни начала весны, и болото могло вот-вот «поплыть». Оставленная немцами гать, по которой они отходили под ударами наших частей, была так заминирована (противотанковые мины были чуть ли не под каждым бревном), что разминировать и воспользоваться ею в ближайшее время не было никакой возможности. Чтобы проложить новую гать, не оставалось времени.

Предстояло переправить на плацдарм два танковых полка: полк майора Гелюса, вооруженный тридцатьчетверками, и полк полковника Василия Ободовского (173-й танковый полк), вооруженный американскими танками М-3С. Танк этот по многим показателям уступал нашей знаменитой тридцатьчетверке, но особенно не мог сравниться с ней по проходимости в болотистой местности: удельное давление «американца» было намного выше, чем у нашей машины.