История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

Выдвижение человека на первое место в государственном строительстве отнюдь не означает умаления роли государства. Развитие государственности во имя человека и для человека, а не для благоденствия чиновника и вседозволенности власти.

Игнорируя мнение меньшинства, заглушая его голос, власть неограниченно и бесконтрольно властвует, а демагоги и лжепатриоты добиваются успеха на выборах в борьбе за власть. Печально, но сегодня это так. Пагубность такого подхода прежде всего почувствует большинство. И в этом надежда на историческую кратковременность торжества тех, кто игнорирует мнение меньшинства.

Солнечное киевское детство

Запомнившиеся мне детские годы связаны с жизнью в Киеве. Когда и как я там оказался – память не сохранила. Сейчас, когда об этом спросить уже не у кого, я вынужден самостоятельно восстанавливать хронологическую канву. Воспоминания о дне 22 января 1924 года свидетельствуют, что между жизнью в кошелевском доме в семье с двумя родителями и жизнью в Киеве только с мамой я некоторое время жил у отца. Киев для меня начался, по-видимому, с середины двадцатых годов.

Я уже писал, что жили мы у старшей маминой сестры Мани – Марии Абрамовны Добровецкой. Мое киевское детство вспоминается мне сплошной чередой ничем не омраченных летних солнечных дней. Мы прожили в Киеве несколько лет, но ни зима, ни дождливая осень в памяти не остались. Только лето, только солнце и только цветущие каштаны.

Семиэтажный дом, в шестом этаже которого была квартира тети, находился на Меринговской, одной из самых тихих киевских улиц в самом центре города. От Крещатика нас отделял один квартал. На главную улицу мы могли пройти через Пассаж или спуститься по одной из двух параллельных улиц – Николаевской и Лютеранской. Меринговская соединяла их между собой. Прямо перед домом была маленькая улочка – Новая; она выводила к Соловцовскому театру и школе, в которой я учился до 1929 года. Дома на Новой были только на левой стороне, в подвале одного из них находилась синагога. В дождливый день я провожал в синагогу бабушку. На Новой жил самый известный в Киеве военный – Дубовой[7], крупный усатый человек в форме с ромбами в петлицах и орденами на груди. За ним приезжал автомобиль, и мы, мальчишки, глазели, как он, добро нам улыбаясь, усаживался рядом с шофером. Автомобили в то время были редкостью. Правая сторона Новой была забрана дощатым забором, за которым был пустырь – возвышенность, покрытая кустами и высокой травой. Это было излюбленное место наших игр в «красных и белых», называли мы пустырь Горкой. Горка выводила на Лютеранскую. С мальчишками с Лютеранской и развертывались наши сражения. Обе стороны считали себя «красными», и только за победителями оставалось право сохранить цвет. Но ненадолго, до очередного сражения. Так наши дружины перманентно меняли окраску.

Семья тети Мани жила в двух комнатах большой квартиры, принадлежавшей до революции богатой польской семье. В 20-м году хозяева бежали вместе с отступавшими войсками Пилсудского. В квартире оставалась их домоправительница следить за сохранностью остававшегося богатства. Звали ее Стефания Казимировна. Это была пожилая полька, сохранившая остатки былой привлекательности и надменную осанку. Она занимала одну комнату в дальнем углу квартиры. Комната напоминала музей: здесь были собраны дорогая мебель, бронза, хрусталь, ковры и серебро бежавших поляков. Ко мне Стефания Казимировна проявляла неподдельную доброту, что резко отличалось от ее отношения к другим обитателям квартиры, особенно к семье жившего здесь чекиста – сказывалось классовое чутье. Когда я поступил в школу, она настояла на том, чтобы уроки я делал в ее комнате. Здесь перепадали мне деликатесы польской кухни, а когда мы собрались уезжать из Киева, мне была подарена хрустальная чернильница с серебряной крышкой, которой я пользовался во время приготовления уроков.

Большую часть квартиры занимала семья чекиста Шора. Сам Шор сохранился в моей памяти добродушным и веселым человеком. В самой большой комнате с фонарем и балконом на улицу жил его не вполне нормальный сын Фима. Он был помешан на чистоте. Запомнился он с неизменной половой щеткой в руках. Человек, не знавший его «пунктика» и случайно вошедший в комнату в грязной обуви, сильно рисковал: в него могло полететь что угодно – телефонный аппарат, тяжелая пепельница, графин или та же щетка. Досталось несколько раз и мне. В остальном это был тихий, незлобивый юноша. Большая и лучшая комната досталась ему не случайно. Здесь покончил самоубийством брат хозяина, тоже чекист. Тяжелое воспоминание отвратило от этой комнаты других членов семьи. Одно из окон, рядом с балконной дверью, было забрано кирпичом; именно против этого окна стрелялся самоубийца. Трагедия произошла до моего приезда. Хотя это был секрет полишинеля, говорить о происшедшем не было принято. Узнал я обо всем случайно от дочери Шора Зины, моей ровесницы и первой киевской подружки. Кроме их семейной тайны у нас с Зиной был и собственный секрет. Однажды мы обнаружили письмо на верхней полке в кухне. Адресат нам не был известен, человек с такой фамилией в нашей квартире не проживал. Любопытство пересилило порядочность: мы вскрыли конверт.

В конверте кроме письма оказался червонец – десять рублей, – огромная по тем временам сумма. Тайком от всех мы решили потратить деньги на лакомства. Местом нашего пиршества был избран магазин на Николаевской, напротив гостиницы «Континенталь», – магазин фирмы «Жорж Борман», самый шикарный кондитерский магазин в городе. Мимо его сверкающих витрин мы не раз проходили, глотая слюнки. Теперь мы чувствовали себя полноправными покупателями. Денег хватило на несколько тайных набегов. Из всего обилия сладостей мы выбрали шоколадные бомбы, мне кажется, их вкус я помню до сих пор. После одного из посещений мы вышли из магазина в толпу, стоявшую против гостиницы. На балконе стоял в костюме Пьеро Владимир Дуров – один из основателей знаменитой династии цирковых артистов. На руках он держал любимую обезьянку, доживавшую последние минуты. Так, на руках великого артиста, в присутствии скорбно молчавшей толпы обезьянка скончалась.

Этажом ниже, в такой же квартире, как тетина, жила семья Яковлевых, киевских интеллигентов. Глава семьи, высокий профессорского вида господин, всегда при галстуке, выглядел недоступным, но на поверку оказался добрым и общительным человеком. Много позже, когда я увидел портрет Плеханова, мне показалось, что встречал его в жизни, – Яковлев был вылитый Плеханов. «Мадам» мне не запомнилась. Видимо, они не возражали против дружбы их дочери Аллы с мальчиком из «простой» семьи, хотя обстановка у Яковлевых была несколько чопорной. Но я любил бывать у них и слушать профессора, как я называл про себя отца Аллы. Он всегда рассказывал что-нибудь интересное. Видимо, от него я впервые узнал о древних народах Средиземноморья, постоянно воевавших между собой, о греческих богах и героях, о Геракле, о спартанцах. Особенно запомнился с тех лет рассказ о подвиге 300 спартанцев под Фермопилами, руководимых царем Леонидом. Подвиг обреченных на смерть спартанцев казался мне бессмысленным. Но профессор без труда доказал мне величие и значение жертвы, принесенной спартанцами для конечной победы над персами. Я готов был с открытым ртом слушать Аллиного отца. Но к Алле не всякий раз пускали. Бывало, что на мой звонок открывала прислуга и говорила: «К нам нельзя, Алла наказана». Я рисовал себе мрачные картины наказания, но потом узнал, что наказание в том и состояло, что к Алле никого не пускали и просто объявляли наказанной. Алла была хорошенькой и доброй подружкой, пробудившей во мне чувства, которые в то время я не мог бы определить. Во всяком случае, после отъезда из Киева я ее не забыл, и мы обменялись несколькими ничего незначащими письмами.

В соседнем подъезде находился зубоврачебный кабинет Айзенберга. Об этом извещала вывеска черными буквами по белой эмали: «Лечение и протезирование». Саша Айзенберг, сын врача, выделялся среди ребят нашего двора. Это был серьезный мальчик, всегда аккуратно одетый, не принимавший участия в наших играх и сражениях. Дружба с Сашей началась с того, что он нашел во мне внимательного и заинтересованного слушателя. Он пересказывал мне прочитанные книги. О нем я вспоминаю всю жизнь с благодарностью. Он первым пристрастил меня к чтению: Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Луи Жаколио, Джек Лондон – эти имена я узнал благодаря Саше. В доме Айзенбергов я никогда не был, зубной болью не маялся и в помощи врача не нуждался. Приглашения побывать «просто так» не получал. Видимо, в семье Айзенбергов порядки были строгие. Встречались мы с Сашей вечерами на улице и шли привычным маршрутом вверх по Николаевской, мимо дома Гинзбурга, считавшегося в то время самым высоким зданием Киева, через Соловцовский сквер и нашу Горку на Лютеранскую. Затем спускались к Крещатику, поворачивали к Бессарабке, затихшему к этому времени рынку, переходили улицу, поднимались по Фундуклеевской к Пушкинской, шли мимо Оперного театра, вновь спускались к Крещатику и через Пассаж попадали на Меринговскую, к дому. За время этой «кругосветки» Саша успевал рассказать мне «Последнего из могикан» или «Приключения капитана Гаттераса». Эти прогулки и вдохновенные рассказы Саши открыли мне мир книги и навсегда сделали заядлым читателем. Из всех дворовых мальчишек я запомнил только Сашино имя. Что стало с семьей Айзенбергов и с Сашей, я не знаю. Надеюсь, что им удалось вовремя уйти из Киева и их не постигла жуткая участь киевских евреев в годы оккупации.