История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

В середине декабря я съехал с квартиры в Проезде МХАТ и снял комнату в Трубниковском переулке. Для меня это было второе послевоенное жилище. За стенкой моей большой комнаты жила хозяйка, дебелая пятидесятилетняя «с хвостиком» женщина.

Однажды с Сариком (Семеном) Гудзенко мы поздно возвращались с какого-то вечера. Решили, что он заночует у меня. Легли вместе в одну кровать, другого ложа в комнате не было. Благо кровать была широкая – старомодная, с никелированными шишечками. Ночью я проснулся и не обнаружил рядом своего приятеля. Ближе к рассвету открылась дверь хозяйкиной комнаты. Появился Сарик и, глядя на мое удивленное лицо, назидательно сказал: «Старушек надо жалеть!»

Утром он записал мне на память стихотворение «Вечный путник», где

бушуют в лавках самовары.Ставь на рельсы –        до Москвы дойдут…

Вскоре в этот же альбом вписал шуточный экспромт Давид Самойлов. Втроем – он, его будущая жена Ляля и я – возвращались со свадьбы Женечки Арнаутовой, ифлийской сокурсницы Самойлова. Решили заночевать у меня. Улеглись так, что Дезик, естественно, оказался между мной и Лялей. Мы еще спали, когда Дезик подошел к столу и набросал в альбоме сонет:

Мы спим втроем. Не шелохнется койка.Как сухари, колюч майорский стан.Храпит интеллигентская прослойкаВ ущелье меж рабочих и крестьян…

Храпит интеллигентская прослойкаВ ущелье меж рабочих и крестьян…

И далее десять строк в строгом соответствии с жанром.

В Трубниковском я прожил недолго. Весной 1946 года я возвратился в Проезд МХАТ, где прожил до 1948 года. В дальнейшем квартирный вопрос уже решался после окончания академии.

Прививка от культа толпы

Можно в одиночку противостоять единодушному натиску всех людей, целой толпы. Но нельзя противостоять холодной, непререкаемой абстракции – моральным устоям долготерпеливого общества.

Запомнившейся колоритной фигурой Змиевского переулка, где я жил после того, как покинул отцовский дом и «старую раскладушку», был Кузьмич, старый рабочий, молотобоец кузнечного цеха Паровозного завода. Одинокий, забытый близкими, в пиджаке, висевшем на нем, как на вешалке, и хранившем следы заводской кузницы, выглядел он изможденным и высохшим стариком. Глаза его постоянно слезились, голова тряслась, бессвязная речь непонятна. Желтый оттенок его лицу придавал туго натянутый пергаменте кожи, скрывавшей морщины на щеках и подбородке, но не доходивший до шеи, покрытой гусиными цыпками. Он «заведовал» водоразборной колонкой, единственным источником воды в нашем переулке. Эту синекуру, представлявшую собой видимость государственной службы, Кузьмич получил от горкомхоза как старый большевик. В его представлении дарованная ему должность являла собой конкретное воплощение установившейся диктатуры пролетариата и наступившей после революции справедливости. «Кто был никем, тот станет всем». Он и мыслил себя «ставшим всем». Полуграмотный, не понимая смысла того, что значилось в недоступных ему партийных брошюрах, он интуитивно впитал господствовавший «принцип присутствия врага». В его глазах «служба» у колонки выглядела высокой революционной обязанностью, борьбой. В Гражданскую войну он боролся с оружием в руках против белогвардейцев, теперь он продолжал «борьбу» с нэпманами и расхитителями социалистической собственности. Между тем в его обязанности входило лишь следить за исправностью колонки, а зимой скалывать лед. Это ограничение он посчитал обидным и присвоил себе дополнительную функцию – вести учет потребления воды. В грязную тетрадку Кузьмич записывал, кто сколько ведер воды брал. Пристроившись на скамейке у колонки, он вел учет. На этой почве возникали скандалы, но больше все же это вызывало усмешку: плату за воду начисляли по числу жильцов, учет старого большевика в расчет не принимался. Впрочем, Кузмич был человек добрый.

В 1936 году, с выходом «Краткого курса», полуграмотного старика партячейка обязала учить историю партии. Я по дружбе помогал ему запомнить, сколько раз и по какому поводу «Плеханов уходил в кусты», а он рассказывал мне эпизоды живой истории, свидетелем и участником которой был, состоя членом партячейки крупнейшего в Харькове завода. Один его рассказ запомнился.

Дело было в 1905 году. На заводе начались повальные аресты коммунистов и активных участников стачки. Стало ясно, что в организации завелся предатель. Подозрение пало на помощника мастера штамповального цеха. Никаких прямых доказательств собрать не удалось, но достаточно было подозрений. Решено было примерно наказать предателя, но до смертоубийства не доводить. Наказание придумали соответствующее цеху и профессии подозреваемого. Несчастного связали и положили под огромный паровой молот. Один из виртуозов кузнечного дела нажал на педаль, многотонная баба рухнула вниз, но, не коснувшись носа «предателя», остановилась. Решение, не доводить до смертоубийства было исполнено. Я с ужасом слушал рассказ Кузьмича и зримо представлял, как поседевшего от страха и лишившегося чувств человека вытащили, вылили на него ведро воды и оставили лежать на земле. В рассказе Кузьмича поражал не столько факт бессудной расправы, сколько безжалостно-бесстрастное изложение происходившего. Единственное, что вызвало пафос рассказчика, – это оценка мастерства кузнеца, сумевшего с точностью до миллиметра управлять тяжелым молотом. «Этого тебе не понять, – уверял меня Кузьмич. – Таких мастеров и у нас немного». Мне это понять было не трудно. Но понял я и другое: как жестока, беспощадна и несправедлива толпа, какую силу над толпой имеет ненависть, неважно какая – классовая, религиозная или национальная, и как безжалостно и эгоистично пользуются этим ужасным свойством толпы те, кто претендует на лидерство. Всякий раз, когда я впоследствии наблюдал проявление несправедливого стадного чувства толпы, мне вспоминался рассказ старого большевика Кузьмича. Может быть, именно это помогало мне в жизни хотя бы мысленно отделять себя от толпы.

Но еще до этого, когда я был подростком, сильное впечатление на меня произвела вычитанная не помню уже из какой книги история панамской авантюры. Запомнилось, что большинство инженеров поддержало идею вырыть канал на протяжении всего перешейка, используя небольшую разницу уровня у берегов двух океанов. Только один французский инженер Лессепс[6] настаивал на шлюзовании. И именно он в конце концов оказался прав. Сейчас я знаю в подробностях всю эту историю, знаю, что все было не так просто. Но тогда она меня поразила глубоко и надолго. Это был первый клин в мое убеждение, будто большинство всегда право. История, рассказанная Кузьмичем, расширила пропасть.

В дальнейшем жизнь постоянно подвергала испытанию мое отношение к поведению толпы, к реакции большинства на происходящие в стране события. Массовая поддержка обществом квазисудебных процессов 30-х годов над вчерашними кумирами, истошные призывы толпы «расстрелять шпионов и убийц, как бешеных собак» укрепляли во мне отторжение от большинства. Как молодой кадровый военный, добровольно вступивший в армию в 1937 году, я не мог еще осознать последствий для армии гибели военных кадров высшего и среднего звена. Не мог представить, к чему приведет неправедная и быстрая расправа. Все это было на инстинктивном уровне до тех пор, пока на моих глазах не «взяли» моих училищных учителей, старых офицеров, честно служивших новой России, которой они присягнули на верность. Строем повели нас на собрание, чтобы одобрить «кампанию». Я молчал: действовала «прививка от культа толпы», но не было «прививки от страха».

В войну об этом не думалось. На войне не существует большинства или меньшинства. Здесь деление происходит по совершенно иным линиям – «ты и приказ», «ты и подчиненные».

А после войны все новые и новые инъекции от «культа большинства»: борьба с космополитизмом и космополитами, с вейсманистами-морганистами, Дело врачей и…далее везде, вплоть до сегодняшнего «административного ресурса» и «партии власти» – партии большинства.

Всегда ли право большинство? На протяжении десятилетий даже постановка такого вопроса в нашей стране была опасна. В самом вопросе подозревалось скрытое сопротивление власти, вождю. Виноваты ли в этом только большевики? Они виноваты лишь больше других. Почва для расцвета культа большинства в России была унавожена задолго до них. Неслучайно культ большинства отстаивают те, кто ратует за «особый путь» развития России.

К сожалению, в общественном сознании мысль об особом пути развития России доминирует. В чем его суть? Думаю, прежде всего в том, что величие России видели, и продолжают усматривать в могуществе государства, а не в благоденствии человека-гражданина. Византия… На этой исторически удобренной почве только и могли утвердиться и самодержавие, и большевистский тоталитаризм. Через подобное понимание соотношения государства и человека прошли в свое время европейские страны. Прошли, но давно от него ушли. Демократия, при всех ее недостатках и просчетах, привела к высокому уровню жизни и личной свободе европейцев. Мы же не только продолжаем придерживаться своей евроазиатской особости, но и не хотим видеть иного пути в будущее.