История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

Семья тети Мани, приютившая маму и меня в двадцатые годы, жила в относительном достатке. Муж тети был квалифицированным бухгалтером, и ему посчастливилось избежать безработицы. Он работал на пивоваренном заводе. Их маленький сын Борис, мой двоюродный брат, Боба, как его называли в семье, по малолетству не мог быть товарищем моих игр, но мы любили друг друга искренней братской любовью. Он был привязан ко мне как к старшему. К счастью, его привязанность не была назойливой, прилипчивой. При моем, в известном смысле зависимом положении такие отношения помогали избегать нежелательных конфликтов не только между нами, но и между взрослыми и оставляли мне свободу для чтения и игр со сверстниками. Когда я читал или делал уроки, он тихо сидел рядом и смотрел на меня с обожанием, а иногда и с упреком. Тогда я снисходил до того, чтобы рассказать ему сказку. С годами наша привязанность обрела характер дружбы, и когда мы с мамой вынуждены были уехать из Киева, самым тяжелым для меня было расставание с Бобой. Может быть, я предчувствовал, что в жизни не часто встречаются преданные и верные люди.

Из киевской жизни всплывают в памяти разные, не всегда связанные между собой моменты. Нэп вспоминается маленькой лавчонкой в подвале на углу Николаевской и Меринговской. Здесь мама имела кредит. Хозяин записывал в книгу все, что я покупал по указанию мамы или тети. Деньги платить не надо было, расплачивались в определенное время взрослые. Приписок никогда не было. Почему-то запомнилась толстая, толщиной с кулак, истекавшая жиром сельдь залом, лежавшая на деревянной доске. Хозяин отрезал фунт и заворачивал в вощеную бумагу. Точно так же в кредит (не больше чем на пятак) отпускала мне лоточница хрустящие бублики, обсыпанные маком. Я съедал их, возвращаясь из школы, чтобы насытиться, не поднимаясь домой. Если лоточницы почему-либо не было, мама спускала мне сверху на длинной бечевке мешочек с бутербродами, а наверх подымала портфель. Возвращался я домой поздно, наигравшись, счастливый и уставший.

Нэп живет во мне и воспоминанием о семье нэпманов. Школьная подруга мамы еще со времен жизни в Белой Церкви, женщина библейской красоты, была замужем за известным в Киеве торговцем. Они жили на Пушкинской, рядом с Оперным театром. Я бывал в их роскошной квартире и играл с их дочкой Клавой, моей ровесницей. У Клавы была своя комната. На дом приходили учителя музыки и танца, немецкому Клаву учила жившая в доме бонна. Роскошь жизни семьи Адамских поражала мое воображение, я был еще слишком мал, чтобы отнестись к их богатству с классовых позиций; но и позже, когда это чувство было во мне развито, я отделял в своем сознании семью Клавы от «нэпманов вообще». В конце нэпа Адамским заинтересовались «органы», и его спасла жена: вот когда понадобилась библейская красота. Оказалось, что красота может спасти не только мир вообще, но и конкретного нэпмана. Вышедший на свободу Адамский тут же покинул Киев и перебрался в Москву. Здесь семья жила в маленькой квартирке в районе Мещанской, но привезенного из Киева богатства хватило надолго.

Адамские были всегда добры ко мне. В первый мой приезд в Москву Буля (так звали мамину подругу) купила мне дорогой билет на теплоход, курсировавший по каналу им. Москвы, незадолго до того построенному заключенными сталинских лагерей. С Клавой у меня остались очень теплые отношения. В середине 90-х годов она улетела к дочери в Австралию.

В первый класс я пошел осенью 1926 года, когда мне исполнилось полных восемь лет. Помню, в русскую школу принять меня поначалу отказались. Инспектор Наробраза настаивал на том, чтобы меня записали в еврейскую школу. Никакие уговоры и доказательства (в доме не говорили по-еврейски, и я совершенно не знал еврейского языка) не помогли. Подействовало традиционное в России (и на Украине тоже) средство – взятка. Пришлось маме что-то продать, (хорошо помню, что среди проданного была пуховая подушка – непременный атрибут еврейских погромов) и дать «на лапу». (Судя по подушке, взятки еще не приобрели в то время размеров современных подношений.) Так я преодолел последствия антисемитизма навыворот.

Первой моей учительницей была красивая голубоглазая Ревекка Яковлевна Гриншпун, учившая меня русскому языку и арифметике. Учился я неважно, прилежанием не отличался, мешало запойное чтение и дворовые игры допоздна. И все же Ревекка Яковлевна сумела заложить фундамент грамотности. Здание мне пришлось достраивать самому позже. К сожалению, не всех своих учителей я запомнил, но Ревекку Яковлевну помню и сейчас, почти 80 лет спустя. Видимо, это связано не столько со свойством памяти, сколько с тем, что речь идет о первой учительнице.

Весной 1929 года обстоятельства жизни изменились. Кончался нэп. Дядя потерял работу. Мама, зарабатывавшая шитьем, теряла заказчиц – люди беднели. Мы вынуждены были переехать в Харьков. Мама поселилась у младшей сестры Лизы, я возвратился в семью отца.

XX век. Лубянка

Никогда не забыть трагедии разыгравшейся на наших глазах вблизи Лубянки. Шел 1946 год. За полночь мы возвращались с Ирой от Самойловых после веселого дружеского застолья на Мархлевке. Все в нас пело – молодость, любовь, мечты, надежды. Громады домов отбрасывали тени от яркой луны. Мы были одни на пустынной улице и, казалось, в целом мире. Вдруг тишину спящего города перерезал вопль. Все очарование лунной ночи мгновенно исчезло. Ира теснее прижалась ко мне, ища защиты от казавшейся неизбежной катастрофы. Мы взглянули в направлении крика. Посреди улицы стоял «черный ворон». Человек в форме придерживал заднюю дверь, а двое других, тоже в форме, волокли из подъезда упиравшуюся женщину. Женщина кричала. В ее вопле сплелось все: ненависть, невиновность, обида, сознание несправедливости того, что с ней делают, предчувствие того, что ей предстоит, беззащитность перед навалившейся на неё страшной машиной, олицетворением которой были эти громилы в форме. А может быть – мысль о несчастной судьбе детей, от которых ее только что оторвали и поволокли. Одной этой мысли было достаточно, чтобы завопить. Бессильные чем-нибудь помочь этой женщине, мы молча пошли своей дорогой: рыцарство осталось навсегда в прошлом.

Много лет спустя, когда я прочел «Реквием» Ахматовой, строка из последней главы «…и выла старуха как раненый зверь» всегда вызывала в памяти эту картину.

Впервые в большом европейском городе

В сентябре 1939 года мне, только что окончившему знаменитое Одесское училище тяжелой артиллерии, пришлось догонять свой полк. Красная Армия протянула руку братской помощи западноукраинским братьям. Так официально назывался поход Красной Армии в Польшу. В действительности началась Вторая мировая война, большой передел Европы между двумя тиранами – Гитлером и Сталиным. Международный разбой, прикрытый секретным договором – Пактом Молотова – Риббентропа.

Мыслил ли я тогда так масштабно? Я был молод. На мне все новенькое: хрустящее и пахнущее каптеркой обмундирование, пистолет в кобуре на широком ремне как символ власти, лейтенантские кубари и артиллерийские эмблемы в черных петлицах – все это занимало меня гораздо больше, чем мировые события. Я хотел выглядеть подчеркнуто молодцевато, нравиться девушкам, влюбляться. Для полноты картины не хватало тросточки. Я жаждал приключений и как-то забывал, что кубари и профессия к чему-то обязывают, что пистолеты, а тем более наши тяжелые гаубицы, стреляют, что в ответ стреляет противник. Чувство шапкозакидательства при переходе границы господствовало. Оправданий этому нет. Но объяснений множество. Граница молчит, немцы не противник, с ними у нас договор, поляки разбиты и деморализованы, у меня еще нет подчиненных, я еще ни за кого не отвечаю, встреча с подчиненными для меня еще впереди.

Несколько дней в ожидании машины до Фельштина, в районе которого разместился полк, мне пришлось прожить во Львове.

Добираясь до Львова на перекладных, я думал, что еду в какую-то глушь. Польша представлялась мне страной на обочине Европы, а Западная Украина – захолустьем Польши. Но Львов оказался городом европейским. Несмотря на военное положение, Львов выглядел для нас, пришельцев, веселым и преуспевающим городом. Изобилие всего – продуктов, товаров, улыбок, «шума городского» – вот что поразило нас в те дни раннего бабьего лета. Улицы Легионув, Маршалковска, Коперника, Академицка (пытаюсь воспроизвести запомнившееся с тех пор польское произношение этих названий), соединяющий эти улицы «плац» с крылатым памятником Адаму Мицкевичу были полны с утра до поздней ночи красиво одетых людей. У входа в гостиницы и рестораны на столах лежали горы аппетитных бутербродов и пирожных. Все удивляло нас, пришедших из полуголодной страны. На прилегавших к центру улочках, в маленьких лавчонках, ломившихся от мануфактуры, невиданной ранее парфюмерии и косметики, наши солдаты и командиры сметали все подряд; когда недоставало денег, расплачивались ничего не стоившими облигациями оборонных займов. Полки лавчонок мгновенно пустели, но вскоре наполнялись снова; этот «фокус» капитализма поражал особенно. Где-то слева за Оперным театром, на огромном пространстве нескольких широких улиц и площадей, на толкучем рынке, можно было купить все. Отсюда можно было уйти счастливым обладателем подлинно антикварной вещи или простофилей, обманутым блеском красочной обертки.