Переправа - Жанна Браун

Малахов говорил, переводя внимательный взгляд с одного лица на другое. Внезапно глаза его изумленно округлились, он споткнулся на полуслове. Длилось это какую-то долю секунды, но Ваня заметил и почувствовал, как напрягся рядом с ним Мишка. Ваня с удивлением взглянул на товарища. Всегда яркое, подвижное лицо Лозовского стало непривычно бесцветным. Он опустил голову и смотрел в стол, точно сбежал мыслями из Ленинской комнаты и бродит где-то один. С Мишкой такого еще не бывало. Он всегда живо, в полную силу принимал участие во всех делах взвода. А сейчас такое дело — новый командир, а Мишки нет…

— Что с тобой? — обеспокоенно шепнул Ваня.

— Так… зуб болит, — отговорился Мишка.

Видно, забыл, что только вчера хвастался своими зубами, про которые полковой врач сказал: «Такие здоровые зубы в наше время можно встретить только в музее».

Малахов, оправившись от секундной растерянности, продолжал знакомство.

— Рядовой Акопян…

Рафик встал.

— Скажите, Габриэль Акопян, бригадир штукатуров из Еревана, ваш отец?

Рафик вспыхнул от гордости:

— М-мой, т-т-товарищ лейтенант.

— Удивительно! — обрадовался Малахов. — Дозирующий питатель конструкции вашего отца мы изучали в институте. Он еще придумал интересный способ механизированного нанесения штукатурных слоев из растворов с молотой негашеной известью, верно?

— Т-так точно! — выпалил Рафик.

Он вертел головой, оглядывая ряды товарищей, словно хотел убедиться: все ли слышали, какой уважаемый человек его отец? Громадные черные глаза Рафика неестественно блестели, и Ваня испугался, что и без того легко возбудимый, пылкий Акопян сейчас расплачется от волнения и радости.

Малахов тоже, видимо, понял состояние Акопяна, шагнул к нему и сказал мягко:

— Садитесь, Рафик. Мы с вами непременно еще поговорим на эту тему.

Рафик, не в силах вымолвить ни слова, благодарно кивнул. Солдаты оживленно переговаривались. Такое внимание к своему брату со стороны офицера было приятно и вызывало доверие.

— Рядовой Степанов.

Коля встал, одернул курточку.

— Прошу прощения, — сказал Малахов, — я буду вызывать не по списку, так мне легче запомнить. К сожалению, боюсь, что сегодня познакомиться со всеми не удастся, слишком мало времени.

— А куда спешить? Времени навалом! — выкрикнули из зиберовской компании.

Шутки в солдатской среде ценились высоко. Но это была не шутка, хотя внешне все выглядело вполне безобидно. Ваня толкнул Мишку.

— Зиберов пешкой пошел, на характер лейтенанта пробует…

Малахов улыбнулся.

— К сожалению, не так много, как кажется. Поэтому уже через несколько дней я буду узнавать вас по голосам — это я вам обещаю.

Солдаты рассмеялись.

— Ну что? — шепнул Мишка. — Абзац?

«Прелестно, — подумал Ваня с удовольствием, — лейтенант не так прост, умеет посадить на место, не теряя лица…» Чем-то он напоминал комиссара… «Впрочем, — решил Ваня, — комиссар резче, ироничней, уверенней в себе. Он бы разделал наглеца под орех, чтобы в следующий раз не раздувался». Ваня невольно вспомнил собственные стычки с комиссаром в первые недели учебы. Как же глуп и самонадеян он был в ту пору, но и комиссар безжалостен. Только спустя годы Ваня понял, что в той безжалостности было человеческое уважение к нему. Когда дети играют во взрослых — это естественно, но взрослые в детей… И не просто играют — некоторые по развитию так и не поднимаются выше шестого класса. Тот же Зиберов, или Павлов… Интересно, как бы Зиберов написал то сочинение?

Незадолго до выпуска комиссар попросил ребят написать сочинение: «В чем я вижу смысл своей жизни?»

«Можете не подписывать, если не хотите», — сказал он. До сих пор Ване больно вспоминать потрясенное лицо комиссара, когда некоторые ребята не поняли смысла задания. «Виктор Львович, а как писать — по Островскому или по Горькому?»…

А Малахов вызывал одного за другим, и солдаты рассказывали о себе: одни охотно, другие стесняясь, у третьих вообще каждое слово лейтенанту приходилось вытаскивать чуть ли не клещами.

Тот же Степан Михеенко — тракторист из Яблоневки, что под Черниговом. Лейтенант запарился, стараясь разговорить Степу. На самом же деле Степан был молчалив только во время работы и с незнакомыми людьми. Со своими, в казарме он был весел и общителен.

Таких, как Степан, деревенских крепышей во взводе было несколько человек. Ваня с любопытством присматривался к ним. Ребята эти твердо стояли на земле и работали, когда надо, как черти, не боясь ни грязи, ни холода. Не только по приказу, а потому, что им это интересно.

— Слухай, Белосельский, — как-то сказал Степан, — ты в Эрмитаже був? Расскажи мени про него.

— Что рассказать, Степа?

— Ну, який вин? Та не снаружи, то я в кино не раз видел. Ты мни про картины расскажи.

Ваня рассмеялся.

— Как же я тебе расскажу? Картины смотреть надо.

— Ты же видел их? Вот и расскажи так, чтоб и я их вроде повидал.

Ваня продолжал смеяться. Степа насупился и двинул Ваню кулаком в бок для острастки. Ваня едва не свалился с помоста, на котором они сидели, ожидая Зуева.

— Не регочи, — проворчал Степа, — я же не смеюсь, что ты не видел, как хлеб растет.

Ваня перестал смеяться.

— Извини, Степа. Я дурак. Только уволь, не смогу я тебе рассказать. Сам плохо помню. Подожди, уволишься из армии, заедешь ко мне в Ленинград, и сразу же пойдем в Эрмитаж. Увидишь своими глазами.

— Хорошо бы, — мечтательно сказал Степа, — у меня еще есть думка: хочу лодку поглядеть, что царь Петр своими руками строил… И в Исаакиевском отот маятник, який сам по себе качается.

— …Значит, вы, Михеенко, с Украины и работали в колхозе трактористом? — спрашивал Малахов.

— Так точно.

— А помимо работы, интересовало вас что-нибудь?

— Никак нет! — рявкал багровый от смущения Степан.

Солдаты веселились. Давно всем был известен страстный интерес Степы к искусству: «Як же отот Клодт коней сделал, что стоять они дыбом и не падают?»

Малахов вызвал Зиберова.

— Сейчас начнет выдавать интеллект, вкручивать мозги лейтенанту, — шепнул Мишка, — да не на того напал.

Ваня кивнул и подумал, что как бы ни был Малахов умен, может, через несколько дней он и научится узнавать ребят по голосам, но даже за два года он не узнает их по-настоящему. Так, как узнают друг друга только солдаты.

Ваня возвращался в казарму злой на весь мир, а дневального в автопарке убил бы, да нечем. Заладил: «Не положено» — и хоть шейк у него на голове отплясывай — ни пропустить к Федору в мастерские, ни Федора на вахту вызвать…

Ваня пытался улестить дневального рассказом о ПТУ, где они с Федором учились, об удивительном человеке — мастере Шалевиче, комиссаре, об Олимпиаде… Даже значок редкий подарил.

Дневальный взял значок — разомкнул на миг лицо, подобрел. Ваня уже внутренне торжествовал победу, но дневальный, полюбовавшись золотыми перчатками на красном фоне, сунул значок в карман: «Спасибо, керя» — и вновь замкнул свою белобрысую губастую физиономию на все предписанные внутренним уставом параграфы.

— Нельзя. Не положено без пропуска.

— Хоть записку-то передай, — взмолился Ваня.

Дневальный подумал немного. Насчет записок в уставе ничего не сказано, а подарок обязывал.

— Ладно, давай записку. Будет уезжать — передам.

И, размякнув от собственного великодушия, вырвал листок из тетради и протянул Ване вместе с огрызком химического карандаша.

Ваня быстренько набросал несколько строк о своей жизни, похвастал несуществующими успехами на трудном пути к генеральскому званию, посетовал на «сливочную тянучку» дневального, из-за которого им не пришлось свидеться, но, подумав, «сливочную тянучку» зачеркнул. Дневальный, скорее всего, прочтет записку, обидится и вполне может не передать ее. Тогда обидится Федор, который сидит сейчас в смотровой яме под машиной и ждет не дождется друга… Громы планетные! Ваня в сердцах хлопнул себя по лбу. В какой яме, дефективный?! Федор же просил зайти в автороту… Он взглянул на часы: до вечерней прогулки оставалось семь минут. Вот и повидался с другом, лопух…

Он посетовал на круговорот несуразностей и трусцой побежал в казарму, ежась от проникающего сквозь тонкое хабэ ветра. Ничего себе — конец сентября, а холодно, как в ноябре… Так и до снега недолго.

Казарма ярко светилась в темноте, напоминая громадный четырехпалубный лайнер. Вокруг него черными мрачными волнами шевелились густые кроны тополей. Из окон казармы слышалась тревожная музыка, грохот поезда, выстрелы. Во всех ротах солдаты смотрели очередную серию нескончаемого детектива.

Ваня перестал смотреть фильм после третьей серии, окончательно запутавшись в симпатиях и антипатиях. Режиссеры фильма, в поисках новых путей, поручили роль преступника обаятельному артисту, любимцу зрителей, специалисту по созданию образов положительных героев, а следователя играл артист, амплуа которого почти всегда были убийцы, грабители и прочая антиобщественная публика.